Дом Аниты - Лурье Борис. Страница 26

— Можно поцеловать тебя там, откуда берутся маленькие жиды? — искусительно шутит Анита. Ее свободная рука обвивает плечо мисс Поланитцер, щедро предоставляя той возможность облизать свои пальцы.

— О да, пожалуйста! — Мисс Поланитцер безудержно смеется. Анита принимается гладить обильную плоть, но тут ее объект трясет стриженой головой и вопрошает: — Госпожа, а можно мы вместе помучаем одного из твоих сыновей-рабов?

— Какого, дочь моя? Немца или еврея?

— Ой, пожалуйста, еврея! Да-да-да, еврея!

Интересно, какого раба-еврея выберет Госпожа Анита для развлечения молодой дамы? Найти таких рабов нынче все труднее. И почетные израэлиты, и настоящие импортные израильтяне лишены качеств, обязательных для хороших слуг. Последние слишком агрессивны и наглы. А первые? Под напускным смирением у них все равно кроется уверенность в собственном превосходстве.

И в нашем Заведении, разумеется, собственных еврейских рабов нет. Возможно ли, что Госпожа Анита говорит обо мне?

Но ведь я не еврей — это видно любому. Капо Альдо — итальянец, Ганс и Фриц — немцы, ни один не принадлежит к еврейскому племени. Однако и я не принадлежу. Это совершенно ясно. Я не еврей. О ком же она думает?

— Бобби, дорогой… — слышу я голос Госпожи Аниты.

Я дрожу — и не потому, что боюсь истязаний: для меня они всегда заканчиваются приятно. Но если Госпожа Анита решит объявить меня евреем — ну, мне тогда придется стать евреем, хоть я и не еврей. Судьба моя будет решена.

Анита показывает на шкаф и приказывает:

— Бобби, пожалуйста, достань то, что в шкафу, и поставь рядом с настольной лампой. Затем поправь лампу, чтобы нам было хорошо видно.

Как выясняется, это гораздо проще сказать, чем сделать.

Я открываю шкаф. Внутри кромешная темнота. Я шарю руками и понимаю, что почти весь шкаф занят каким-то большим объектом. Пальцы мне царапает грубая ткань. Я ощупываю снизу вверх — проверяю, что же мне придется поднимать.

Туфли. Нет, деревянные башмаки. Потом грубые штаны. Я касаюсь руки — или чего-то похожего, и оно холодное, как лед. В другой руке железный предмет. Кажется… ложка. Куртка из той же грубой ткани. Это роба. Талия перепоясана веревкой.

Я ощупываю фигуру ладонями{96} — под одеждой она как будто пустая. Истощенная. И пахнет странно, но не то чтобы отвратительно. С такой вонью можно Как-то жить.

Мои пальцы нащупывают шею и лицо. На горле и впалых щеках кожа свисает складками. Они покрыты неопрятными кустами неровной щетины. Я сдираю с фигуры шапку и щупаю волосы — короткая стрижка, по уставу, с аккуратной бороздой, выбритой по центру.

Я успеваю надеть шапку обратно, и тут фигура начинает дрожать и отступает в темноту шкафа. Я тоже дрожу — мне очень страшно. Фигура, кажется, сделана из какого-то податливого материала — трясется, но не падает. Может, прикреплена к полу.

Очень осторожно я обнимаю ее за талию и прижимаю к себе — фигура в ответ так сотрясается, что я рискую ее уронить. Выпятив живот, пытаюсь ее поднять. Но она ускользает из моих объятий, выворачивается…

Крупный человек, очень тяжелый, хотя от него остались лишь кожа да кости.

— Пожалуйста, прошу вас, дайте мне достать вас из шкафа, — говорю я. Он раскачивается и трется об меня. Кровь у меня закипает, и я умоляю: — Пожалуйста, вы ведь здесь уже давно, без свежего воздуха… Прошу вас, сэр, сделайте, как говорит Анита!

Человек отвечает тихо и тягуче:

— Нет… оставьте меня в покое.

Мне страшно. Если я не смогу достать его из шкафа, женщины вместо него захотят меня.

Тут он скрежещет:

— Хватит! Прекратите эти игры! Я больше не хочу играть.

— Но они хотят еврейского раба. Подумаешь! Вы ведь уже привыкли.

Я тяну его за ноги — чугун чугуном. Я наклоняюсь и пытаюсь взвалить его на спину. Он не сдвигается. Я не понимаю, что со мной, но мои жизненные соки бурлят и выплескиваются. Тут я впервые замечаю его пенис. Он стоит и тверд, как сталь.

И снова тягучий вскрик:

— Рядом с тобой я как будто опять мужчина! Я ничего не боюсь! Пусть эти суки со мной играют. Пусть зато помилуют тебя.

Боюсь, у него немало поводов для тревоги, однако сам я труслив. Я боюсь сильнее, что они захотят превратить в еврейского раба меня. И я сделаю что угодно, лишь бы не быть евреем.

Он с очень прямой спиной выступает из шкафа. Я обнимаю его за поясницу, чтобы он не слишком раскачивался. Мы идем к месту экзекуции — подле стола Аниты. Я снимаю с него шапку и сую ему в правую руку — так полагается приветствовать вышестоящих. И при свете я прекрасно его вижу.

Кошмарное зрелище.

Лицо покрыто гниющими шрамами. Между бровями дыра с полудолларовую монету — выходное отверстие от пули, пущенной в затылок{97}.

От этого небритое впалое лицо еще угрюмее. Может, спросить у него, не хочет ли он побриться перед тем, как предстать перед Госпожой Анитой и Ханной Поланитцер? Но нет, я ничего не говорю. Наверняка дамы предпочтут его в таком виде.

Теперь я спокоен. Никаких последствий, никакой слабости, хоть я и сожалею, что вывел эту фигуру из шкафа. Я мог бы и отказаться. Но теперь уже поздно (обычная моя история), ничего не изменишь.

Я вновь смотрю на Госпожу Аниту и мисс Поланитцер; последняя совершенно раздета — остались только лифчик и туфли. Ханна восклицает:

— Черт бы меня побрал! Ты посмотри на его лицо! — она указывает на меня. — Вылитый твой слуга!

Вылитый я? Он похож на меня? И что?

Он ведь не я — так что какая разница?

— Может, они с этим рабом братья? — Ханна все разглядывает меня. — Ну, или он — экспрессионистская версия. Вариант Макса Бекмана! Или Шмидта-Ротлуфа{98}.

И затем она с девичьим жеманством спрашивает Аниту:

— И что мы сделаем с этим ЖИДО-О-О-ОМ?

— Наверняка ты что-нибудь придумаешь, дочь моя. Ты очень умная.

У Аниты в руках золотая цепочка — я только что заметил. На цепочке болтается кулон мисс Поланитцер — звезда Давида из чистого золота (я уверен). Анита водит золотым кулоном туда-сюда над пустой ямой, где обитает ее вагина{99}.

— Да, ты очень умная! И к тому же Художник! Дай волю фантазии.

Мисс Поланитцер резко садится на диване, и Анита трясет пальцем — ей больно (подруга укусила ее, выпуская палец изо рта).

— Какое неуважение! Когда он вышел из шкафа, я ясно видела эрекцию. А теперь ее нет.

— Я тоже заметила, дочь моя, — говорит Анита, взяв себя в руки. — Он совершенно не уважает нас. Мы ему отомстим.

Я понимаю, что нужды в моем присутствии больше нет, и с поклоном удаляюсь из кабинета.

40. Наше образование

Сегодня снова школа. И хотя мне за сорок, я по-прежнему обожаю школу! Для нас, слуг, школьные уроки хотя бы ненадолго стирают различия между нами и Хозяйками — позитивно, жизнерадостно и без угрызений совести. А почему? Потому что уроки абсолютно, совершенно разрешены — и даже одобрены.

В школу мы надеваем тончайшие пижамы из искусственного шелка. Мы аккуратно причесаны, борозды на макушках выбриты начисто. Ноги тщательно вымыты и не пахнут прислугой, ногти подстрижены и отполированы. Шеи облиты одеколоном. Пенисы связаны для предотвращения эрекции. И наконец, у каждого на лбу установлен электрошокер, который потом подключат к сети{100}.

Мы обожаем школу! Невинное умственное развлечение, почти забава. Мы слушаем сказки и исторические повести об Александре Великом, Цезарях, Адольфе Гитлере. Занятные истории о нашей замечательной политической системе. Предания о ранних периодах справедливого женского господства.

Нас учат только Хорошему. Все плохое, неверное, все, что не совпадает с правилами Дома, исключено. Учиться должно быть весело — согласно определенным прогрессивным теориям, ученики лучше всего усваивают информацию в веселой обстановке, а не через интеллектуальные пытки и препоны. Выходит, школа Аниты близка к «демократии» — в вульгарном смысле этого слова и в пределах наших представлений о мире.