Дом Аниты - Лурье Борис. Страница 49

Товарищ Орел охотился, питался другими птицами, кроликами и даже змеями. Он предлагал поделиться и со мной — я бы приготовил на костре товарищеский ужин. Но так уж получилось, что я был не в настроении есть змеиные стейки и даже перепелок. Я перешел на вегетарианскую диету, и товарищ Орел собирал в сумку птичьи яйца, орехи и землянику. Он приносил мне горные плоды изысканного вкуса — я таких никогда в жизни не пробовал. Порой он даже доставлял мне живых коз — я их доил, а он затем совестливо возвращал их на то самое место, где они были пойманы.

Признаться, это чудесное приключение — полет на орлиных крыльях, мудрые речи моего друга, горы и небеса — вселили в меня энергию: мне виделось, что я на особом задании. Я был при деле, ощущал себя мужчиной и, как ни прискорбно, вынужден признаться, что чуть не забыл свою пассию — свою Любовь, оставшуюся в Албании.

Но разве это преступно — дать себе короткую передышку? На время забыть о горестях? Даже мстительные и жестокие Боги Иудеи и Революции должны прощать своих сынов и рабов, если те изредка дают себе отдых.

Лысый Орел сказал, что, высадив меня на тель-авивском пляже, тотчас полетит на скалу Масада, где стоит древняя крепость. Он всегда останавливается там на недельку, чтобы восстановить силы после тяжелой работы. В крепости Масада иудейские революционеры покончили с собой, но не склонили головы перед Западом{188}. Товарищ Орел сказал, что черпает силы из общения с душами этих погибших героев, спрашивает у них совета по нерешенным вопросам и питается изысканной горькой пищей долины Мертвого моря.

Одним словом, в ту ночь Лысый Орел высаживает меня близ отравленных пляжей Тель-Авива. Из множества прибрежных дискотек доносятся тревожные, беспокойные звуки. Дабы засечь вторжение смертельного врага, джипы с вооруженными людьми непрерывно освещают фарами и прожекторами береговую линию. Ночные лайнеры из Рима и Нью-Йорка заходят на посадку и низко проносятся над песками, устремляясь в сторону Лода{189}.

Орел терпеть не может их скрежета, да и конкуренция его раздражает. Я вижу, что ему не терпится поскорее улететь, но при этом он не хочет бросать меня — своего нового друга.

Он нежно и по-мужски меня обнимает, обхватывая могучими крылами. Страстно целует в губы — хорошо, хоть не откусывает их клювом.

Так мы стоим довольно долго. Машины визжат в кромешной тьме на дороге в Яффу. Слезы Орла капают мне на голову, собираются лужицей на выбритой борозде и стекают на грудь. Орел вздрагивает в затяжном спазме, и перья топорщатся от грусти.

— Какие новости принести мне в Албанию? Что рассказать вольным жителям страны?

— Больше ничего, товарищ. Просто скажи моей возлюбленной о моей любви и страсти. Защити и обними ее, расправь над моей девушкой сильные крыла. Страстно поцелуй мою Любовь и обласкай ее!

Он кивает и тяжело взлетает с приморского плацдарма. При этом его едва не засасывает реактивный двигатель «боинга».

66. Прыжок Джуди

Как мы очутились в Иудее? Наверняка знает наша Госпожа Джуди. Но даже когда мы убегали из Нью-Йорка, она ни словом не намекнула, не озвучила своих мыслей по этому поводу.

С первого же дня события разворачивались молниеносно, словно идеально спланированы и осуществлены мастером военной тактики.

Если Джуди и знает, ответ прочно запечатан в ее утробе, а с тех пор, как мы простились с Нью-Йорком, никто из нас и близко не подступал к этим вратам.

Она никогда не выходит из номера мотеля и круглыми сутками валяется в постели под одеялами.

Ночью дверь нашего гостиничного номера заперта, но днем постоянно открыта, хотя вовсе не по приказу нашей Госпожи Джуди (меня так и подмывает назвать ее «Госпожой Иудеи»).

Нет, Госпожа Иудеи не появлялась уже несколько дней. И нет, инспекций больше не проводят.

Время в обыденном смысле для нас остановилось, превратившись в последовательность неизвестных единиц измерения, выходящих за пределы нашего обычного понимания. Мне кажется, мы пребываем во времени Божьем, кое подчиняется собственным законам и руководствуется собственными соображениями, не поддающимися объяснению.

У нас такое чувство, что наши роли будут серьезно пересмотрены и больше не останется никаких рабов — только свободные граждане.

Тогда почему Джуди приехала сюда сама и привезла нас? В конце концов, устроить побег можно только неевреям — Гансу, Фрицу и Альдо.

На вершине ближайшего холма из вековой скалы торчит корявый ствол старой оливы. Я вижу его из окна номера. Да, я вижу его — и как прекрасно я его вижу!

Непосвященным лицо моей Госпожи может показаться заурядным. Но я‑то знаю, что под сухой, прозаичной маской скрывается нечто иное. Она смотрит не на нас, а сквозь нас. Не на предметы в комнате, а сквозь них. Походка у нее тоже необычная. Я чувствую чрезвычайную упругость ее движений, экономию сил в малейшем жесте.

Однажды после полудня наконец раздаются приказы, резкие и отрывистые:

— К стенке, мудозвоны!

И:

— Достать муде из штанов!

Не успела она закончить, как мы уже почуяли, чем дело пахнет, и подчинились.

— Не колени, мудозвоны!

Она задирает юбку, обнажая пухлые алебастровые бедра в нейлоновых чулках. Наша Госпожа возвышается на платформах огненно-красных туфель.

Она раздвигает пальцами половые губы. Она громоздится над нами, точно памятник, и мы ошарашенно вглядываемся в ее необычайно красную плоть.

Это зрелище мы наблюдали уже множество раз, но никогда — с таким колоссальным накалом. Наша Хозяйка поворачивается, чтобы каждый из нас хорошо рассмотрел.

Слишком остро ощущение, будто я пронзаю ее глазами, проникаю взглядом в глубь вагины. Мои глаза вылезают из орбит и продвигаются дальше по туннелю, за пределы привычного поля зрения. Я вижу, как из отверстия хлещет фонтан красной крови, которая заливает, душит и топит меня под своим каскадом.

Госпожа Джуди бледнеет.

— Смотрите внимательно, мудозвоны, больше вы этого не увидите. — Она, похоже, смертельно серьезна.

Мы извиваемся на полу в безумном экстазе, тараторя что-то нечленораздельное, а она вопит:

— Теперь кончайте!

Мы сразу же извергаем семя, кончая струями на твердый каменный пол. Наши руки дрожат, и мы бьемся головой о пол, мало-помалу отходя от оргазма.

Мы постепенно приходим в чувство, туман рассеивается. Госпожи нет. Мы валяемся на полу в полусне, голова идет кругом, мысли далеки от реальности.

Через пару минут она возвращается — на ней бело-синий костюм, как в самолете. Ногой она размазывает сперму, разбрызганную по каменному полу: та скрипит, как песок, трущийся о камень.

На большом подносе Госпожа несет четыре полных до краев бокала, раздает их нам и говорит:

— Слушайте внимательно! Может показаться, что это молочный коктейль или шоколадное молоко с содовой, но это не так. В нем моя моча и мое дерьмо (об этом свидетельствует коричневая окраска). Еще пара капелек из моей вагины — я как раз мастурбировала. Пенка сверху — это моя слюна. В каждом бокале — немного слез, пролитых, когда я вспоминала ваш экстаз… Будь в моей груди молоко, я бы добавила и его, но у вашей матери больше нет молока… Ну а теперь выпейте его, мудозвоны! Отведайте напоследок моих соков.

Мы повинуемся. Это восхитительный, пикантный напиток — эликсир богов, солоноватый и уравновешенный едкой кислотой.

— Прислонитесь к стене и передохните, — приказывает Джуди Стоун, когда мы все допиваем. Она осторожно сбрасывает с себя синее платье, раскладывает его на кровати, а затем снимает и складывает нижнее белье и остается в одних красных туфлях на платформе.

Наконец она скидывает и этот последний признак своего статуса и предстает перед нами обнаженной, безо всяких фетишистских украшательств. Она красивая, здоровая, матерая, простая, гордая, заурядная баба. Крестьянка.

Мы никогда раньше не видели свою Госпожу такой и смотрим на нее с благоговением.