Дом Аниты - Лурье Борис. Страница 50

Затем она надевает простой черный сплошной купальник, подбирает красные туфли и босиком шагает к двери.

— Наденьте трусы, — тихо приказывает она.

Смиренные и босые, мы проходим через вестибюль гостиницы, переполненный людьми. На стенах висят растяжки с девизами спецназовцев и десантников: «В Крови Иудея пала — в Крови Иудея восстанет!»

Мы подходим к открытому бассейну, где плавает горстка людей. Поблизости разместился военный оркестр. Он играет, а мужской хор поет первый куплет песни партизан из гетто:

— «Не говори, что ты идешь в последний путь»{190}.

У них за спиной — вечереющее небо Иудеи, с гаммой оттенков от свинцово-серого до голубовато-металлического. Дальше голые скалистые холмы и крутые, гибельные овраги окрашиваются темно-розовыми пятнами — иудейские «сумерки богов»{191}.

— Зайдите в бассейн, мальчики, — Как-то даже ласково шепчет нам Госпожа. Она слегка запыхалась, точно смущенная молоденькая девушка, оставшаяся одна в мужской компании. — Выстройтесь в воде напротив стенки. Не сводите с меня взгляда.

Мы делаем, как она просит. Госпожа взбирается на трамплин и продолжает нас инструктировать:

— Как только я подпрыгну, поскорее переплывите бассейн… и бегите! Бегите к холмам. Туда, где заходит солнце! Не останавливайтесь и не оглядывайтесь. Просто бегите, и все — даже не останавливайтесь, чтобы перевести дыхание… И если Бог даст, вы вырветесь на свободу.

Песня десантников заканчивается. Когда Госпожа поднимает руки над головой, я слышу, как капельмейстер спрашивает:

— Не могли бы все встать?

Он говорит на иврите, а затем опять по-английски:

— В завершение мы хотим еще раз исполнить трагическую еврейскую партизанскую песню «Не говори, что ты идешь в последний путь», а затем сионистский гимн «Атиква» — «Надежда»{192}.

Все встают, дабы петь хором.

Госпожа Джуди застыла на трамплине. Я вижу, как она легко раскачивается в такт движениям доски. Люди затягивают первый куплет песни, моя Госпожа прыгает…

…и глухо шлепается на бетон — словно грейпфрут шмякнулся об асфальт после долгого падения из окна небоскреба. Затем хлюпанье. Она умышленно прыгнула вбок.

Согласно приказу, мы лихорадочно выбираемся из бассейна. Затем, как безумные, несемся сквозь толчею. Перепрыгиваем через забор, перебегаем асфальтированное шоссе и бросаемся врассыпную в скалистых холмах бесплодной Иудейской пустыни.

Мои босые ноги исцарапаны и окровавлены, но я бегу, памятуя приказ моей Госпожи: «Бегите! Бегите и не оглядывайтесь!»{193} Я вижу Альдо и Фрица, а слева невдалеке — Ганса.

Мы все бежим порознь, но в одну сторону — на восток, прочь от заходящего солнца. Словно стараясь свести к минимуму вероятность того, что мы все погибнем в одном месте. Давая судьбе шанс проявить милосердие и позволить спастись хотя бы одному.

67. Наконец-то на свободе

На бегу я замечаю человека, который идет впереди в ту же сторону. На нем тяжелая черная одежда — наверное, бедуин.

Он оборачивается и возбужденно машет мне рукой, видимо, подзывая. Его голубые глаза блестят в лучах вечернего солнца.

Поскольку меня приучили подчиняться приказам, я бегу к нему.

Но вдруг понимаю, что мои Хозяйки умерли, и это уже навсегда.

Я чувствую, что готов отдаться новому Хозяину{194}, однако невероятно мощная сила, что поднимается словно из глубин земли и опрокидывает мою собственную волю, исторгает из меня крик:

— НЕТ!

Я, пожалуй, пробегу мимо, и все. Мне даже не приходит в голову, что он может преградить мне путь.

Бедуин гаркает по-немецки с сильно гортанной арабской интонацией:

— Сюда, еврей! Ко мне сию секунду!

Мне кажется, это сон. Но я и впрямь бегу, а бедуин и впрямь стоит среди скал.

Я останавливаюсь, когда он из-под тяжелых черных одежд достает меч. Я потратил последние силы на крик и даже доволен — я больше не пытаюсь бежать, не осталось желания сопротивляться.

Бедуин быстро подходит, сердито говорит:

— Ты сказал «НЕТ», Бобби! — и пронзает мне горло мечом.

Моя шея обнажена — я стоял прямо, высоко подняв голову. Меч протыкает горло, разрывает его, и это приятно, такая блаженная боль, подобного наслаждения я не испытывал еще никогда: даже лучше, чем наказания Хозяек.

Я понимаю, что это мое последнее и величайшее наказание, заслуженная кара за бунт. Теперь моя служба окончена — решительно и бесповоротно.

Я падаю и медленно умираю, истекая кровью скромного слуги на гордую скалистую иудейскую землю. Бедуин гонится за Альдо, а тот убегает, бабьим голоском выкрикивая: «Нет, нет, нет, нет!». Затем бедуин устремляется к Фрицу, стоящему на вершине холма.

Мчась дальше на восток, Фриц тоже вопит посреди голой пустыни:

— Nein, nein, nein!{195}

Араб-бедуин семенит за ним, словно пьяный или побитый; он сбит с толку этим последним бунтом рабов любви{196}, но все равно тщится догнать моих коллег. А те вскоре отрываются от него и спасены.

На вершине скалистого холма лежит тело моей последней Хозяйки, Госпожи Джуди Стоун, уже убранное из бассейна. Танк без танкиста ездит туда-сюда по телу, расплющивая его, пока не остается лишь мокрое место.

На соседнем холме стоят ее блестящие красные туфли — огромный монумент на фоне неба. Они отражают красные лучи заходящего солнца.

Я знаю, что моя Госпожа хотела именно таких похорон. Чтобы ее превратили в тонкий блин из мокрой и склизкой каменной крошки, раздавив стальными гусеницами мощного и беспощадного танка, принадлежащего ее народу.

Выполнив свою работу, танк без танкиста, со звездой Давида на боку, катится вниз по каменистому холму с редкими былинками, продолжая со скрежетом дробить камни.

Даже дохлый, я бегу за танком что есть мочи. Догоняю его и, без труда подтянувшись, запрыгиваю в открытый люк. И вот я, мертвец, веду боевую машину, стоя в башне и устремляя взор на восток — за реку Иордан, к пустынным Моавским горам.

Нет ничего необычного в том, что покойник ведет израильскую бронированную машину: всем известно, что победоносной военной техникой со звездами Давида на суше, на море и в воздухе прекрасно управляют те, чьи останки давно истлели в безымянных ямах, в неприветливой земле далекого Севера.

Как, выходит, мне повезло, если я могу укатить в вечность на этом танке, точно знающем, куда держать путь! Я медленно, но верно еду на неутихающий смертный бой; я надежно защищен в брюхе еврейского танка, словно в материнской утробе.

Как же мне повезло, если я, хоть и вовсе не принадлежу к этой нации, кою некогда считали про́клятой… тем не менее…

Я человек, и не более того — сын «не такого уж доброго человека». Ни избранный, ни проклятый. Я «интернационалист», человек идеального будущего, а не частичка какого-нибудь тараканьего племени или группки! Я тот безматерний ублюдок, что принадлежит всему миру — и никому не принадлежит. Я вечно дожидаюсь снаружи в коридорах учреждений — интернационально ничейный.

Но так ли это? Взгляните вон на ту вершину холма, где посреди вековых скал торчит корявый ствол оливы. Да, как прекрасно я теперь вижу, к чему принадлежу! Я веточка, только что отломанная от большой, перегруженной, тяжелой ветви векового иудейского ствола.

Пусть отдаленно, но я все же связан с этим деревом — принадлежу ему. Как мне повезло, что я не разделил участь погибших в фашистских ямах, но вежливо покорился, точнее, покорно служил. А теперь, взбунтовавшись, одержал своего рода победу.

На этом непобедимом танке я проезжаю по трупу своей Госпожи Неволи. Хоть я и покойник, зато наконец на свободе.

68. Кода. Письмо Ханны Поланитцер к Джуди Стоун

Уважаемая Госпожа Джуди Стоун!

Надеюсь, Вы не сочтете неуместным, если я черкну Вам пару строк. Вообще-то, я не так уж хорошо знакома с Вами: мы связаны главным образом потому, что я мечтала о Вас как о предмете искусства, Объекте Джуди. Кто знает, если бы история приняла иной оборот, возможно, Вы даже насладились бы мною, как наша Госпожа Анита.