Моя пятнадцатая сказка (СИ) - Свительская Елена Юрьевна. Страница 151

— Она… — глава семьи запнулся, — Она давно умерла.

— Значит, еще в тот год? — голову обхватил руками.

А я не знал! Зачем я сбежал?! Мог поддержать ее тогда! Или хотя бы на время вернуться домой, заверить, что я выжил и ушел учиться самолеты делать. Вдруг ей это было важно? Но поздно уже сейчас. Поздно…

— Н-нет, — голос старика дрожал, — Хироми Хиросаки умерла еще во время войны.

— Что?.. — глаза на него поднял. — Я тебя не очень понимаю.

— Ее давно среди живых нет, — дед подпер голову рукой.

Долго молчал, оставив меня в недоумении. Потом, руку протянув, нервно отпил из моей чашки. И начал рассказ:

— Еще до Второй Мировой войны это было. В моей деревне жила очень бедная семья. Питались только тем, что ловили в море. Но жили дружно. А во время войны их старшая дочь сильно заболела. Чахла на глазах. И врач сказал, что не может помочь. Надо бы ее в столицу, травы редкие, операция. Что-то такое… сложное. У них денег не было. Война… а еще ее мать внезапно оказалась беременной. Седьмым ребенком уже. Она усталая как-то ругалась на шаливших детей. Закричала: «Если снова родится дочь — я сама ее задушу!». Хироми тогда расплакалась. Мы, дети, видели, но не знали, чем помочь. У нас самих денег не было. Все сложно жили. Да и со старины беднякам иногда приходилось спасать старших детей… так… — старик вздохнул. — Но Хироми испугалась за нерожденного ребенка, брата или сестру. Проплакала полдня, а потом ушла. Через два дня ее тело нашли на скалах у воды, ужасно разбитое. А над нею кружилась одинокая чайка. Должно быть, она сама спрыгнула.

Не хотела, чтобы от нее семье много хлопот было. Мать, разумеется, плакала. Кричала, что ничего такого не имела в виду, что она просто устала, что просто накричала сгоряча. Но Хироми было уже не вернуть. Только одинокая чайка кружилась над их домом, отчаянно, пронзительно крича, словно от боли или от ужаса. И от криков той чайки всем становилось только хуже.

— А следующий ребенок? — спросил я, напрягшись.

— Разумеется, мать его берегла. В день его рождения, кстати, тоже над их домом летала одинокая чайка, только кричала как будто уже торжествующе. Каждый день прилетала туда, кружилась вокруг дома, словно хотела понять, жив ли малыш?.. Успокоилась только когда мать начала выносить дочку на улицу. А когда однажды, не спавшая и уставшая, вдруг попросила чайку не кричать, не будить малышку, то чайка сразу же улетела.

Он вздохнул, лицо растер.

— Вообще, мы с того года видели порою одинокую чайку над обрывом. И над местом, где нашли тело разбившейся Хироми. Люди стали поговаривать, будто то призрак ее возвращается, не в силах забыть обиды. Но над маленькой сестрою ее иногда летала чайка и не кидалась на нее. Словно просто прилетала посмотреть, как там девочка растет. А когда… — вздохнул, — Когда сбросили бомбы на Хиросиму и Нагасаки, люди говорили, что видели стоящую у обрыва девочку в простом белом платье. Она смотрела туда, где погибли люди. Множество людей… много людей погибло в ту войну… у всех.

— Но… — мои руки задрожали, — Ты думаешь, я видел только призрак Хироми?..

— Так у нас никогда не было тех, кого называли Камомэ, — дедушка вздохнул. — То есть, может, и были, до войны. Но после Хироми в нашей местности боялись давать это имя детям. Боялись, они повторят ее судьбу. Или что она обидится. Она же жизнь уже отдала, чтобы другая девочка смогла жить.

Я расплакался и выбежал из дома.

Ноги сами принесли меня к морю. На тот самый обрыв. Только на этот раз сердце спокойнее билось в моей груди. И я не задыхался, как тогда.

Я узнал то место сразу, хотя сегодня был солнечный светлый день, и море сегодня было тихое.

Над обрывом летала одинокая чайка.

— Камомэ! — прокричал я, — Отзовись, Камомэ! Это я, Такэси! Я вернулся!

Но чайка как будто не обращала внимания на меня.

— Я выжил, Камомэ! — отчаянно прокричал я.

И тишина. Пугающая тишина. Она даже просто не кричала мне. Того, что можно было счесть за приветствие. Или… она мне не верит?..

Стало обидно и больно.

— Я выжил, Камомэ! — снова прокричал я, — И я пошел учиться! Я теперь учусь делать самолеты! — слезы снова заструились по моим щекам, — Я не знал, что тебе этого не надо, Камомэ! Я не знал, что у тебя уже есть крылья! Но я правда хотел сделать для тебя самолет и подарить тебе крылья! Я не знал, что ты уже умерла!

Мимо проходящие дети косились на меня. Но мне было все равно.

— Камомэ! — отчаянно прокричал я, — Ответь же мне, Камомэ! Ты же раз уже пришла! Я же знаю, что ты уже умерла!

Дети, переглянувшись, побежали прочь от меня. К деревне. Соседней. Мне все равно. Пусть люди думают все, что им угодно. Только…

— Камомэ, ответь мне хоть что-нибудь!

Долго я ее звал. Чайка просто молча парила над морем и надо мной. Другие чайки почему-то избегали подлетать к ней, словно не считали ее своей.

А потом мои родители пришли, поседевшие. Пришел, ковыляя, дед.

Я врал, что просто вспомнил старую знакомую. Хотя дед внезапно сказал, что все им рассказал.

— Спасибо, что вдохновила нашего Такэси, Камомэ! — прокричала моя мать, поклонившись ей.

Но птица продолжала молча парить над морем. Да и что ей до нас? Даже если это была она, то какое ей дело до нас? Ей, у которой уже были свои крылья. Той, которая могла петь в небе, когда хотела!

В тот день, не выдержав боли в сердце и косых взглядов соседей — они решили, что я спятил и так подло, сначала приехав порадовать моих родных, подло приехал лишь много лет спустя, а надо было раньше — я сбежал обратно в Токио.

С тех пор я больше не приезжал в родную деревню. Я боялся. Даже на похороны деда не приехал. Мне было очень стыдно, но я боялся, что люди будут плохо думать о моих родственниках, если я опять сорвусь. Или что сердце мое уже не выдержит ее безмолвного презрения ко мне, человеку, который дерзнул пообещать ей и небу, что я однажды смогу подарить ей крылья.

В день похорон дедушки был такой же холодный и дождливый день, как и в день смерти Муросава-сан. Я вышел зачем-то гулять под дождем.

Я должен был жить. Должен был дальше учиться. Я же им обещал. Но сил дальше идти не было. Сил не было жить. Раз Камомэ не были нужны крылья — у нее уже были свои — то зачем это все? Зачем те тяжелые ночи в больнице, та моя борьба? Зачем слезы родных, которых я кинул, чтобы учиться и выжить?! Зачем те бессонные ночи над книгами? Ведь моей Камомэ не нужны были искусственные крылья. У нее уже были свои. Она даже не захотела говорить со мной. Хотя знал уже ее секрет. Хотя я такой ее принял. Я понял теперь, почему у нее тогда были тогда такие холодные руки, а я никак не мог их согреть. Хотя она когда-то приняла меня. Или… она никогда не принимала меня. А я… я обещал птице, что помогу ей летать! Вот дурак!

Передо мною улицу переходил старик. Сделал несколько шагов от светофора. Упал. Включился красный свет.

Нет! Я не выдержу новых потерь! Только не он!

И я бросился к нему, разбрызгивая лужи. Мимо отчаянно сигналящих машин. К счастью, редких.

У старика случился сердечный приступ. К счастью, я слушал достаточно разговоров Муросава-сан и его друзей. Я смог поддержать этого старика. Я на своих руках дотащил его до больницы. Ну, почти. Уже за улицу или две нас заметили. Водитель остановился, пустил к себе, быстро довез. И мы вместе сидели у реанимации, ждали, волнуясь, результатов. Потом, узнав, что все обошлось, этот милый мужчина домой поехал. А я остался ждать в коридоре. Родственники придут утром — и я успокоюсь. Я хотя бы его не брошу.

Утром меня разбудили осторожно его дочь и жена. Благодарили, что не бросил. Я смущенно отвечал, что я помогал не один. И врач тоже меня хвалил.

Потом меня покормили вместе с врачами. Ругались, что сидел в мокром, простыл, чихаю. Я только улыбался, ведь тот старик был живой! Хотя бы кто-то в моей жизни остался живой. Я кому-то смог помочь! Хотя бы одному! Хотя, конечно, в основном все делали врачи.