Русская литература: страсть и власть - Быков Дмитрий. Страница 9

Онегин не только не умен, Онегин еще и абсолютно бездушен. И Писарев охотно нам это рассказывает: вспомним эпизод, когда на одной чаше весов сострадание к Ленскому, сознание вины, а на другой – страх перед Зарецким.

И из мнения этого кретина, который может распустить слух об онегинской трусости, только из преклонения перед этим мнением Онегин идет на дуэль. И вместо того, чтобы «чувства обнаружить, / А не щетиниться, как зверь», он совершенно спокойно стреляет. И Писарев трижды прав, когда спрашивает, неужели у кого-то найдутся аргументы в защиту этого человека, «безнадежно пустого и совершенно ничтожного».

Вот Пушкин описывает онегинский образ жизни в деревне:

Какая нечеловеческая, безумная праздность, оскорбительная праздность, говорит Писарев. И в разговоре с Татьяной Онегин ведет себя, как совершенно справедливо тот же Писарев замечает, в тоне довольно султанском. У Пушкина об этом издевательски сказано, «что очень мило поступил / С печальной Таней наш приятель». «Очень мило» – это в трагической ситуации ровно те слова, которые сразу нам всё говорят и о герое, и об авторском отношении к нему.

На чем же основано так долго бытовавшее убеждение, будто Онегин – это пушкинское альтер эго? Или в какой-то степени Пушкин, но без его литературного дара? Или по крайней мере попытка показать думающего героя? Портрет поэта Дмитрия Веневитинова, необычайно красивого, утонченного, талантливого юноши, найденный в пушкинских бумагах, долгое время считался портретом Онегина, хотя ничего общего между любомудром Веневитиновым и пустейшим Онегиным быть не может. И это при том, что у Онегина есть черты, которые сразу должны бы нам сказать, до какой степени он от Пушкина далек. Вспомним: Онегин пытался писать, пытался читать, но все без толку. «И полку с пыльной их семьей / Задернул траурной тафтой». Многие пытаются в этом видеть насмешку Пушкина над современной ему русской литературой – опять-таки трудно представить бо́льшую глупость, поскольку Пушкин живет и работает в обстановке золотого века русской поэзии.

Действие «Онегина» длится, условно говоря, с осени 1821-го по апрель 1825 года, когда происходит объяснение Онегина с Татьяной в восьмой главе. В эти четыре года в русской литературе работают Жуковский, Карамзин. Печатается сошедший с ума в двадцать три года Батюшков. Есть Загоскин, чьими историческими романами зачитывается вся Россия. Лажечников. Есть первые примеры литературной критики. Есть историки – Полевой, Погодин. Но сказать, что это «всё без толку», может только человек, который в принципе бежит от любого умственного напряжения. Так что утверждать, что Пушкин увидел полное ничтожество русской литературы и устами Онегина произнес ей приговор, никаких оснований нет – вся русская литература, в диапазоне от Крылова до Гнедича, ходит если не в пушкинских друзьях, то по крайней мере в приятелях.

Еще одна распространенная точка зрения: Онегин проявил изумительную честность и прямоту в разговоре с Татьяной. Но как раз Татьяна выносит ему в последних строчках романа абсолютно точный приговор:

Увидеть в этом комплимент чрезвычайно затруднительно, особенно если учесть, что сразу после этого Татьяна начинает предполагать в Онегине вовсе уж невозможную подлость. Потому что, оказывается, его привлекает не она сама, а ее положение в обществе и, возможно, вытекающий из этого скандал:

Такое допущение в отношении героя вполне возможно: если он пытается омрачить семейный мир Татьяны из тщеславия, а не из любви, то что тут к этому добавить.

«Онегин» задумывался и писался во многих отношениях ради аутотерапии, ради своеобразного самоизлечения. Может быть, для того, чтобы избавиться от ученической, почти рабской зависимости от человека, которого молодой Пушкин долго считал если не идолом своим, идеалом, то по крайней мере своим демоном. Должны были пройти годы, чтобы в этом демоне увидеть довольно мелкую, хотя по-своему интересную душу. Чтобы Александр Раевский, полковник к 1817 году, старше Пушкина пятью годами, представился ему не то чтобы демоном, не то чтобы соблазнителем, не то чтобы отрицателем – просто обывателем, не нашедшим себя. Человеком, единственной доблестью которого останется участие в войне 1812 года (к декабристскому заговору, как показало расследование, он был непричастен). Человеком, единственной способностью которого было произносить желчные остроты об окружающих. Представить себе, что Пушкин какое-то время мог этим образом опьяняться, довольно легко – Пушкин вообще верил людям высокомерным, на него почему-то чужое высокомерие действовало почти гипнотически. Может быть, потому, что ему как поэту par excellence, поэту в высшей степени, было в высшей же степени свойственно и сомнение в себе.

Александр Раевский, описанный в стихотворении «Демон» («И ничего во всей природе / Благословить он не хотел»), имел на Пушкина довольно сильное влияние ровно до 1823 года. Постепенно созревая и прозревая, Пушкин начинает писать роман, роман в стихах, подражая, разумеется, байроновскому «Дон Жуану», о светском хлыще, который изображает что-то, не будучи в действительности ничем. Роман нужен (во всяком случае, в первый момент, все остальное появляется в процессе), чтобы свести счеты с самым опасным типом человека. Почему этот тип так опасен? Да потому, что делать в России что-нибудь чрезвычайно опасно, обязательно окажешься скомпрометирован. Если ты работаешь на стороне правительства, значит ты продался, наймит. Если работаешь против правительства, значит продался другим, опять же наймит. Если ты пишешь правду, тебя сошлют. Пушкин в 1822 году уже прекрасно это знал, хотя ссылать его было не за что: в конце концов, ода «Вольность» – довольно вегетарианское произведение, даже по тем временам. А вот если ты не делаешь ничего и ругаешь остальных, это практически гарантированная репутация, а иногда и бессмертие.

Более того, практически все герои великой русской литературы, такие, например, как Чацкий, тем и завоевали свое бессмертие, что, ничего решительно не делая, произносили грозные инвективы всем – от Фамусова до Репетилова. И тем не менее Грибоедов сам говорит: мой Чацкий молодцом, расплевался со всеми, да и был таков. Вспомним Рудина. Вспомним Печорина, который ничего не делает, а только говорит гадости об окружающих, но гадости эти так прекрасны и убедительны, что он выглядит победительным героем.

Вот с этой главной проблемой, с проблемой бешеного самомнения при нулевом значении, с этим раздувшимся зеро вступает в схватку Пушкин. Потому что Онегин есть воплощение ненавистных ему качеств, а этих качеств суть два.

Первое – оглушительная бездарность во всем, второе – высокомерие. Потому что именно высокомерие сквозит во всем, что говорит и делает Онегин. Высокомерен его разговор с Татьяной, высокомерно то, что он говорит о семействе Лариных, об Ольге: