Мастерская дьявола - Топол Яхим. Страница 15

Я вжался в камни, то и дело оглядываясь на вход в «Комениум», как будто ждал: выберется еще кто-то наружу? Надо было с самого начала осмотреть помещение с нарами — вот что только что дошло до меня! Острый камень врезался мне в спину, но я не шелохнулся.

Голоса приближались. Парни в пластиковых касках и оранжевых жилетах бродили среди развалин, гасили язычки пламени, крючьями сбрасывали на землю обломки. До «Комениума» они еще не добрались. Меня им не найти, думал я. Ничего у них не выйдет. Я сливался с грудой развалин, с дымящимися остатками построек. По пыли, усеянной осколками кирпича, тянулись многочисленные следы шин и гусениц.

Саре, должно быть, вкололи успокоительное, чтобы не буйствовала, ее так просто в машину не запихнешь, ясное дело.

Под слоем пыли и золы, что въелись в опаленную кожу на руках, ныло обгоревшее мясо. Ничего серьезного, надо только зализать раны, не жалея слюны. И тут меня пробрал такой страх, такой испуг, что я даже задрожал, шаря обожженными пальцами по карманам. Уф, он тут, со мной. Мой «Паучок».

И ключ от ячейки в камере хранения аэропорта тоже.

Там ты найдешь шапку, куртку, теплые ботинки, носки и брюки, объяснял мне Алекс, словно какому-нибудь ребенку у новогодней елки.

У нас холодно, добавил он.

Связной — кто именно, пока не решено, — будет ждать тебя в пражском аэропорту. В полнолуние, уточнил Алекс.

В другое время к нам ничего не летает, заметил он со смешком.

Я дополз по козьей тропе до ложбины между кустами и остался там. К вечеру туда подтянулись и другие. Пожар пришелся большинству из этой братии по душе: наверное, потому, что это было нечто новое. Кто-то смазал мои обожженные руки мазью. В свое время они разворовали военные склады, и мазь была оттуда. От нее так и разило армией. И она холодила.

Когда слепой прыгнул мне на спину и стал колошматить меня за то, что я будто бы отвел на виселицу его брата, остальные только смеялись, стаскивая его с моих плеч.

Тут это все о тебе болтают, сказал мне Енда Кус, не обращай внимания, они просто выпендриваются. «А хоть бы и так, что с того? — прикрикнул он на всех. — Отвел так отвел. Он же зэком был, его заставили этим заниматься, что ему оставалось? Вы бы на его месте то же самое делали».

Они еще немного поворчали, а потом кто-то открыл очередную бутыль. Таких, похоже, у них было припрятано несметное множество. Тоже из армейских запасов.

Если я останусь жить с ними под землей, они меня примут.

Я жду полнолуния, когда лик луны округлится, как у Марушки.

В яме под откосом мне было хорошо, руки у меня заживали. Иногда в этой яме ночевал и Каминек.

Бездомные приносили новости. Да, тебя ищут, кхе-кхе-кхе, злорадствовали они: им нравилось, что я был им обязан.

А Лебо?

— Сбежал со своей шведской кошкой, не зря же он ее трахал, — говорит кто-то в яме. — Ох уж этот старый Лебо! Валяются теперь где-то на Карибах, ха-ха! Лебо никто не достанет.

— Врешь, падла, Лебо первым по башке огрели! Я видел его в скорой, — спорит другой. — Весь в кровище и забинтованный!

— Да кто бы ее не трахал, мужики? Шведку, кошку? А денежки-то старик Лебо забрал, пока их не захапало государство. Молодец!

— Нет, он остался там, — возразил еще кто-то. — В «Комениуме». И сгорел. Его первым положили. Он дрался, но получил по черепу и свалился. В комнате с нарами. Когда за ним вернулись, он уже обуглился!

— А Рольф? Где Рольф? — спрашиваю я.

Про Рольфа они ничего не знали. Он их не интересовал.

Однако же лазутчики доложили, что за многими студентами «Комениума» приехали родители из всех ближних и дальних уголков цивилизованного мира. А остальные закинули на спины рюкзаки, помахали городу кредитками и паспортами и отправились восвояси.

Какое-то время ты можешь жить у нас, позволил Кус.

Но что же Лебо?

Обшарить руины «Комениума» и выяснить судьбу Лебо, а если придется, то и похоронить то, что от него осталось, — вот что я хотел сделать в эти дни, но никак не мог: там было полицейское заграждение, а рядом с ним — патруль.

Шастать по руинам не дозволялось никому. О дегенератах, которые стырят что угодно, знали все — и в Терезине, и в окрестностях.

Луна все прибавлялась, за этим я следил каждую ночь.

Что с Лебо? И что будет со мной? От этих вопросов я все сильнее расстраивался, укрепляясь в уверенности, что мне отсюда надо сматываться.

Однажды, когда бездомные вокруг тусклого костерка опять пререкались и препирались из-за своего жуткого пойла, я вылез из ложбины, осторожно прокрался козьей тропой и увидел, что там, где раньше высились постройки, стоят машины, катки, что бульдозеры сравнивают с землей развалины, сгребают фундаменты домов в ямы, ломают стены и перегородки, так что на месте центральной площади уже образовался пустырь, усыпанный обломками; а там, где находился «Комениум», не было вообще ничего, одни машины в темноте.

Я поспешил назад.

Стоя над ложбиной, я дышал во все легкие. Взглянул на небо — да, луна уже почти полная.

На заднице я съехал вниз, в нашу яму. Там было тихо.

Эй, что происходит?

Они жарят мясо, я это чувствую, а теперь и вижу: ну да, в глине валяется старый порванный ошейник, в тени за кучкой веток что-то посверкивает — так и есть, рожки, это голова Бойка.

— Нет! — кричу я.

— Послушай-ка! — сует мне кто-то бутылку чуть не в самое горло. — Войтек видел Лебо!

— Его русские выкрали! — таращит бельма слепой. Все хохочут, а слепой бешено топает ногами.

Кус отпихнул голову Бойка поглубже в тень. Не буду говорить с ними об этом, они ели коз, еще когда я расхаживал тут всюду как начальник. Теперь я среди них, они меня приняли, поэтому я молчу.

— Лебо выкрали русские! — кричит слепой и тычет кулаками в разные стороны. — Он не хотел уходить отсюда, он защищал свои позиции, так эти сволочи увезли его в Москву, как Дубчека!^[9]

— Ха-ха, Войтеку повсюду мерещатся русские, потому что он псих!

— Я русака всегда нюхом чую!

— Русские были последними, кого он видел, вот он их везде и чует, ха-ха-ха!

И тут до меня доходит: вот оно что, ни для кого не секрет, что Войтек был пиротехником — наверное, плохим, и глаза ему выжгло петардой во время фейерверка в честь советского вторжения в шестьдесят восьмом. В Терезин тогда входили советские войска.

Слепой бесится, повторяя свои небылицы, я накидываюсь на него вслед за остальными, держу, раз-другой и мне от него достается, и мысли о судьбе Бойка понемногу выветриваются из моего сознания.

Одни сидят на Войтеке, другие лежат сверху… Кто-то подносит ему ко рту бутылку.

Я выкарабкиваюсь наружу. За мной лезет Енда Кус. Он понял: я ухожу, и он рад этому. Раздоры ему тут не нужны.

На, подает он мне что-то завернутое в заляпанную фольгу.

Мясо на дорогу, объясняет Кус. И в придачу сует в руку бутылку красного.

Бывай.

Бывай.

Едва сделав первый шаг, я на всякий случай пошарил зажившими пальцами в карманах: ключ и «Паучок», мои сокровища, на месте; удостоверившись в этом, я потрусил по заросшей свалке, скользя между чертополохом и крапивой, здесь мне знаком каждый стебель… через Манежные ворота я выбрался из города на шоссе и притаился в кювете. Нигде не души. И я двинулся в путь.

Полицейская машина тормозит на обочине.

Я съежился прямо под ней, стараясь слиться с крапивой.

Сижу не шевелясь и слежу лишь, чтобы не звякнула бутылка. Слышу хлопок дверцы, в машине хрипит рация, опер вылезает и мочится в кювет, в ноздрях у меня смесь запахов — винного перегара, мочи и ночи. Наконец они уезжают.

Поток машин редеет. Я выползаю на шоссе. В предрассветных сумерках я вижу огни. Это Прага.

Начинает светать.

Я вытаскиваю из кармана обрывок бумаги, это конверт с адресом пана Мары. Уцелел все-таки. Может пригодиться. Адрес я запомню.

— Белоруссия — это вообще где? — спросил я как-то Алекса.

— Между Польшей и Россией.