Инерция (СИ) - Печёрин Тимофей. Страница 10

Просто рыжеволосая веснушчатая женщина. Даже симпатичная немного. Если бы еще вела себя поспокойнее…

Но вот глаза… глаза под роговыми очками у госпожи Кранке на поверку оказались не зелеными и не голубыми, как можно было ожидать. Но черными и глубокими. Полученными, не иначе, по наследству в одном комплекте с экстрасенсорным даром.

— Черти что здесь происходит, — повторил Кожин.

* * *

Здание действительно оказалось театром. Войдя внутрь, Андрей и его спутники попали в темное помещение, явно служившее вестибюлем. С неизбежным гардеробом: фонарь Пакова высветил окошко в стене, а за ним вешалки с еще висящими на них куртками, пальто и шляпами, белесыми от покрывавшей их пыли. Имелись в вестибюле и зеркала, на тот случай, если посетившим театр дамам потребуется полюбоваться на себя, любимых в новом макияже и выходных нарядах.

Вот только некому было в Гроднице больше ни давать представления, ни аплодировать, сидя в зрительном зале, ни, тем более, потратить немного времени на самолюбование. Жизнь покинула городок давно. И лично Кожин сильно сомневался, что он вскоре снова станет обитаемым.

Даже той единственной живой души — старой цыганки, встреченной на улицах Гродницы — было не видать. Хотя она могла прятаться в темноте.

Паков, которому надоело бестолково шарить лучом фонаря в темноте, наконец, приметил огромное окно, закрытое толстыми темными шторами. Через едва заметный зазор между занавесками проникало немного дневного света.

— Да что мы мучаемся, — проговорил он, и, подойдя к окну, резко отдернул сначала одну занавеску, потом другую.

Ветхая от старости ткань второй из занавесей не выдержала и порвалась под резким движением рук лейтенанта. Тем не менее, в вестибюле сделалось гораздо светлее. Так что пару секунд спустя примеру Пакова последовали Кожин и Кранке, отодвинув шторы еще на двух окнах.

— И где же ваша прабабка, госпожа Кранке? — чисто риторически спросил Андрей, когда стало достаточно светло, чтобы убедиться: по крайней мере, в вестибюле беглой старухи точно нет.

— Ну, далеко уйти она так и так не сможет, — ответил за Юлию Паков. — Здесь нету, значит, в каком-то другом помещении отсиживается. Если только не сообразила запасной выход найти. Что не очень-то удобно делать в темноте, да еще когда у тебя фонарика нет. Или… как насчет гардероба?..

Желая проверить свое нечаянное предположение, лейтенант заглянул в окошко, через которое в прежние времена принимали и возвращали одежду. Вгляделся в ряды вешалок, в промежутки между занимавшими их пыльными вещами.

Увы! По ту сторону окошка не только никто не прятался, но и прятаться, по большому счету, было негде. Не очень-то плотно были развешаны предметы одежды местных поклонников сценического искусства — оставались немалые зазоры. Кроме того, висела одежда достаточно высоко над полом. Так что малорослая цыганка могла разве что голову спрятать.

— Никого, — разочарованно развел руками Марьян Паков, отходя от гардероба.

— А ваша прабабушка и при жизни любила… так же? — меж тем спросил у Юлии Кранке Андрей.

И, заметив, что невольно оговорился, поспешил поправиться:

— Ну, в смысле, раньше. До того, как Гродницу в коллапс затянуло. Тоже от людей убегала и пряталась?

— Откуда я знаю, — с раздражением молвила Кранке. — Мы же с ней не пересекались… при жизни, как вы метко выразились. При ее жизни. И вообще… ее странное поведение меня удивляет, уж поверьте, всяко меньше, чем сам факт появления прабабушки здесь. Почему она выжила, если все погибли?

«Все, да не все, похоже», — подумал при этих ее словах Кожин. И едва удержался, чтобы не рассказать про Измаила.

— И как смогла прожить так долго? — продолжала задавать вопросы без ответов его собеседница. — Она ведь и тогда, полвека назад, была уже в годах.

— Ладно, — распорядился Андрей. — Проверим в других местах. Театр большой, но все же не бесконечный. Рано или поздно мы должны на прабабушку госпожи Кранке наткнуться.

И он первым двинулся к широкой и высокой двустворчатой двери, покрытой узором из потемневшей позолоты.

За дверью обнаружился зрительный зал. Ряды откидных кресел, балконы; в глубине, у дальней стены можно было различить в темноте сцену и занавес.

Первым делом Кожин, Кранке и Паков подошли к окнам и, отдергивая с них занавески, впускали в зал дневной свет.

В зале тоже не обнаружилось ни цыганки, ни вообще хоть какой-либо живой души.

— Вы никого не чуете? — обратился к Юлии Андрей. — Ну, этим даром своим хваленым? Никого… хотя бы поблизости?

— Никого, — помотав головой, ответила Кранке и тяжело, судорожно вздохнула. Очевидно, и в этом месте аура так называемая, с флюидами на пару оставляли желать лучшего.

Зато неожиданно нашлось кое-что другое.

— Эй, сюда! — окликнул Кожина и Кранке Марьян Паков, указывая в направлении одного из кресел.

И сам же двинулся к нему, продираясь боком между соседними рядами.

— Все-таки я находчивый парень, а? Не так ли? — шутливо вопрошал он, подобрав с сиденья какой-то небольшой темный предмет и теперь поигрывая им в руке.

Предмет оказался видеокамерой. Похоже, кто-то из зрителей собирался запечатлеть понравившееся представление.

Взяв камеру из рук подошедшего лейтенанта, Андрей осмотрел ее, нахмурившись. После чего изрек с заметным разочарованием:

— Не работает. В смысле, не включается. То ли батарейки сели… тогда еще не было микрореакторов. То ли просто от времени в негодность пришла. А жаль. Если бы удалось оживить ее и посмотреть запись, это многое бы прояснило в том, что здесь произошло. Возьму ее с собой. Надеюсь, спецы в управлении поколдуют, и…

Не закончив фразу, Кожин хлопнул себя по лбу от досады, что сразу не додумался. Приподняв крышку в задней части камеры, он надавил на что-то внутри нее пальцем. И выщелкнул крохотную, едва с ноготь размером, карту памяти.

— Попробую подключить ее к коммуникатору, — пояснил Андрей. — Вроде уже тогда появились совместимые интерфейсы. И… надеюсь, карта сохранилась лучше.

Карта действительно сохранилась — и подошла. Паков и Кранке встали рядом с Кожиным и в нетерпении уставились на его коммуникатор. А затем на высветившийся над ним в воздухе голографический экран.

На экране виднелась сцена — в момент съемок вполне освещенная и отнюдь не пустая. На ней, выстроившись в два ряда, пел хор детей десяти-двенадцати лет, одетых в национальные костюмы.

Был, похоже, какой-то местный праздник. Городок находился далеко от линии фронта — в глубоком тылу, стратегического значения не имел. Поэтому война почти не сказалась на жизни в нем. И жители Гродницы надеялись, что не скажется впредь.

До самого последнего момента надеялись. А потому могли позволить себе такую роскошь: веселиться, хотя бы на денек расслабиться и радоваться жизни, пока где-то в сотнях километров от них грохотали орудия, горели и превращались в руины города, а небо во множестве пересекали дымные следы ракет.

Пел детский хор не ахти как искусно, зато старательно и с чувством. Внезапно резким диссонансом в песню и мелодию ворвался отвратительный звук. Вроде того, что получается, когда рвут бумагу — только гораздо громче.

Стены зашатались… или это камера задрожала в руках снимавшего. Изображение стало менее четким, затем вообще размытым. На несколько мгновений камера сфокусировалась, чтобы запечатлеть, как кренится и деформируется потолок; как рассыпая искры, сверху рушатся софиты.

Дальше запись проходила в полной темноте. В непроглядной темноте, заполненной кошмарным многоголосьем — криками, стонами, визгом, полными отчаяния воплями о помощи. В какой-то момент этот жуткий хор перерос в истошное верещание всеми голосами на одной ноте. Монотонно и нестерпимо для любого человеческого уха… и мозга. Потому что даже Андрею Кожину, считавшему себя по долгу службы толстокожим циником, казалось, будто звук этот, в котором не осталось уже ничего человеческого, раздается прямо у него под черепной коробкой. Не нуждаясь в посредниках вроде ушных раковин и барабанных перепонок.