Высокое небо - Грин Борис Давыдович. Страница 18

Ему возразили, мол, учебники написаны не для ученых мужей, ими пользуются молодые ребята. Тогда он и набросал на доске ту самую задачу, которую решал в свои шестнадцать лет [2].

На такую память смело можно надеяться. Не случайно Аркадий Дмитриевич не прибегал к записным книжкам и всякого рода дневникам. Огромный фактический и цифровой материал надежно хранился в памяти.

Вот и сейчас, направляясь в Москву, он не обременен никакими документами. В маленьком чемоданчике — только самое необходимое: смена белья, пара галстуков, любимый одеколон да книга, которую не успел дочитать дома. Ни чертежей, ни расчетов. И не только потому, что подобные вещи брать с собой в дорогу, мягко говоря, не рекомендуется. Понадобится чертеж — он его сделает по памяти, потребуется расчет — тут же набросает.

Старенький пассажирский самолет уже около часу в воздухе. Он трудно набирал высоту, припадая то на крыло, то на хвост, и теперь, выбравшись, наконец, на положенную горизонталь, помчался молодо и резво, весело погрохатывая своим неутомимым сердечком.

Под крылом белым-бело. Только прильнув к иллюминатору, замечаешь, что из-под снежного покрывала проступает не то синь, не то чернота лесов, которые отсюда, из поднебесья, совсем не похожи на бесконечные предуральские леса, а скорее так, на небрежные посадки. Они то уходят разливом вширь и вперед, а то вдруг сужаются и выглядят вовсе узкой полоской, которая, кажется, вот-вот иссякнет и оборвется. Но там, где ей оборваться, глаз примечает еще одну полоску, набирающую силу и впадающую в другой, новый разлив, убегающий от самолета вдаль, к самому горизонту.

Верно говорят, что зрение и слух сложным образом связаны. Когда смотришь с высоты вниз, вроде не слышишь клекота двигателя. Но стоит к нему прислушаться внимательнее, перестаешь воспринимать в подробностях то, что открывается на земле.

У М-62 ровный, здоровый ход. Ни снижения тона, ни намека на перебои. Взятая при выходе на высоту нота остается неизменной. Это хорошо, верный признак безукоризненно точной регулировки.

А как капризно вел себя мотор на стенде! То стучали цилиндры, то стружка оказывалась в масле… Странно, в полете об этом думается как-то спокойно, не так, как на земле. Почему-то все представляется только в итоге, будто не было трудностей. Но они были. Люди выбились из сил, прежде чем обозначился моторесурс двигателя. Шесть часов непрерывной работы — и выход из строя, потом девять часов, потом одиннадцать… После каждого выхода из строя приходилось все начинать сначала. Ох уж эта доводка! Она выматывает всю душу.

Но она и открывает конструктору глаза. Ничто иное не дает такого обилия материала для исследований. Это процесс неприятно-необходимый. Нет, просто необходимый. Даже, можно сказать, радостный.

Вон как ладно рокочет двигатель. Пилоту это слаще музыки. А знает ли он, что если предпринять совсем несложную модернизацию, то этот самый М-62 накинет еще процентов двадцать мощности?

Хотя… Теперь-то уж вряд ли придется заниматься модернизацией. Гусаров сказал, о чем пойдет речь на совещании: о новой технике. Об М-62 там и не вспомнят. К нему успели привыкнуть, он стал «своим человеком» в нашей авиации. Спросят: «Что нового?»

Любопытно, что это будет за совещание? Возможно, придет Сталин, он весьма пристрастен к авиации. Говорят, даже сведущ во многих вопросах. Интересно…

На вираже двигатель изменил голос, он стал глуше. Самолет шел над каким-то городом, и внизу открылась россыпь зыбких огней. Обступившая их темнота резко обозначала этот мерцающий электрический островок, и он походил на причудливую деталь иллюминации, невесть откуда сорвавшуюся и упавшую на землю.

Был уже поздний час. Неподвижность и монотонный гул клонили ко сну. Хотелось сосредоточиться, представить себе завтрашнее совещание, но дремота взяла свое.

Аркадий Дмитриевич очнулся, когда подлетали к Москве. Из кабины вышел штурман и сообщил, что самолет сейчас пойдет на снижение и потому надо пристегнуть кресельные ремни. Немногие пассажиры, находившиеся в салоне, принялись выполнять приказание, и было забавно наблюдать, с какой тщательностью они это делают.

Под ногами громыхнуло — это летчик выпустил шасси. Самолет словно запнулся, слегка качнулся вперед, началось снижение.

Через каких-нибудь полчаса Аркадий Дмитриевич ступил на бетонную полосу аэродрома.

Кремлевский зал, в котором должно было проходить совещание, имел овальный рисунок, и поэтому все, кто там находился, казалось, сидели совсем близко, почти рядом.

Аркадий Дмитриевич встретил многих старых знакомых. В креслах чинно сидели Поликарпов, Микулин, Ильюшин, Архангельский, руководители наркомата авиапрома и аэрогидродинамического института, видные военные летчики, Еще больше было среди присутствующих вовсе незнакомых людей, но одно то, что они находились здесь, говорило об их причастности к авиации.

Незадолго до начала совещания, прогуливаясь в вестибюле, Аркадий Дмитриевич лицом к лицу встретился с Поликарповым. Они дружески поздоровались, обменялись ничего не значащими словами. Серьезный разговор не клеился, было видно, что Поликарпов занят своими мыслями. Гибель Чкалова, которую в конце прошлого года пережила страна, угнетала его. Ведь катастрофа случилась с истребителем И-180, который он выстрадал и на который возлагал большие надежды. А тут еще репрессии на близких ему людей, помогавших создавать эту машину. Не на него, а на них. Тяжело было смотреть людям в глаза.

Едва Поликарпов скрылся в зале, откуда ни возьмись появился Михаил Моисеевич Каганович, сравнительно недавно назначенный наркомом авиапрома. Он был озабочен предстоящим событием, что выдавал его рассеянный взгляд, однако не увидеть Швецова он не мог — Аркадий Дмитриевич и здесь был едва ли не выше всех ростом. «Что слышно в Перми? — торопливо поинтересовался нарком и, не дожидаясь ответа, кивнул на дверь зала: — Исключительно важное мероприятие!»

Глядя ему вслед, Аркадий Дмитриевич вспомнил лето тридцать шестого года. Тогда вместе с Громовым в Пермь приехал Каганович, он был заместителем Орджоникидзе по авиационной промышленности. На заводе как раз проводили техническую конференцию, впервые в отрасли, и посланец наркомтяжпрома пожелал выступить. О чем он говорил? Запомнилось только его гневное слово против постройки многоэтажных жилых домов для рабочих. Коттеджи в полтора этажа со спальней вверху — за них он ратовал. И заключил: придет время, снесем эти коттеджи и выстроим многоэтажные дома. Никто так и не понял что к чему… Теперь он нарком.

Подошел Микулин, моложавый, подтянутый. Давненько они не виделись, чуть ли не со времени его приезда в Пермь на приемку завода. Много воды утекло с тех пор, было бы о чем поговорить. Но говорить не хотелось, потому что неизбежно пришлось бы коснуться положения дел в их КБ, и тогда это уже говорили бы не уважающие друг друга коллеги, а носители противоположных идей, которым очень не просто найти общий язык.

Тогда, в 1936-м, Микулин был в составе правительственной комиссии, и его служебный долг стоял выше собственных конструкторских интересов. Все, о чем ему рассказал Аркадий Дмитриевич, он воспринял доброжелательно. Сейчас они встретились, как равные, это усугубило положение: фальшивить никто из них не умел и не хотел, а иного способа равно оценить плюсы двигателей с воздушным и водяным охлаждением не было.

Выручил Климов, который тоже коротал время. Он приветствовал обоих учтивым поклоном и тут же, взяв Микулина под руку, увлек его в зал.

Как конструкторы, Микулин в Москве и Климов в Рыбинске выступали в одном амплуа. У них были довольно сильные КБ, и школа моторов водяного охлаждения пользовалась всеми преимуществами большой объединенной школы, о чем на периферии можно было только мечтать.

Уже в силу своей «центральной прописки» она была значительно авторитетнее совсем юной школы Швецова, которая только переживала становление. Одаренные молодые люди с дипломами, стоя перед выбором, естественно, предпочитали работать в центре, нежели на Урале. Тем более, что тут были под боком крупные исследовательские центры, сулившие возможность научной карьеры.