Византийская тьма - Говоров Александр Алексеевич. Страница 17

Огромный хохлатый попугай с носом словно щипцы для разгрызания орехов завозился в клетке и заорал:

— Напр-раво кр-ругом! Ать-два!

— Это что за чудовище такое? — Ира чуть не выронила цукаты. — Откуда он у тебя взялся? А где же твоя симпатичная обезьянка Пифик?

— А бедного Пифика крысы съели…

— Как крысы?

— Так. Прошлой весной в половодье нас так затопило, что мы все бросили, переехали в деревню. А Пифика взять забыли, и его крысы съели, одни косточки остались… Крысы вышли из подземелий!

— Боже! — Ира взялась за накарминенные щеки. — А попугай?

— А попугая, чтоб я утешилась, прислал мне мой нареченный жених. Как его прозывают, скажи, умная птица?

— Пр-ревосходительнейший, гр-ромоподобнейший ар-рмии доместик Вр-рана Комнин! — отрапортовал попугай и получил свой цукат.

Тут появился громоздкий, хотя совсем еще юный евнух. Он заменил таз с угольями, и горячий воздух овеял девушек. Со знанием дела он взял павлинье опахало и принялся обмахивать собеседниц.

— А это и есть твой новый раб с экзотическим именем Фиалка? Видишь, Токи, как давно я у тебя не была, как говорит твоя почтенная Манефа — сто лет!

— Ты угадала, это и есть мой добрый гном Фиалка. Его тоже подарил мой будущий супруг доместик Врана. Он хочет, чтобы я была окружена всем от него — вещами, птицами, слугами. Мне это приятно. Теперь о прозвище «гном», то есть знаток. Это потому, что он в доме один читает книги из дедовой библиотеки. А Фиалка потому, что обучен выращивать цветы в домашней теплице, и теперь у нас фиалки круглый год. Я прикажу отправить их с тобой.

— А ты не опасаешься, что твой премудрый гном служит у стражей уха?

— Я знаю, Ира, теперь такое поветрие идет в Византии, все боятся своих слуг, видят в них доносчиков. Я не из тех, мне и бояться нечего, я не веду политических разговоров. Вот мои горничные — Хриса, рыженькая, вот Бьянка, генуэзка, ты их знаешь, они служат мне с детства. Что же касается Фиалки, у него попросту вырезан язык.

— Как язык?

— Он куплен в школе евнухов в Каире, там их уродуют с младенчества, вырезают также и язычок… Да и зачем болтливый раб доброму?

Она подозвала Фиалку, поставила перед собой на колени и перламутровым веером несколько раз ударила по лбу.

— Вот ему, вот… Если что против меня затеет, я ему голову эту глупую снесу!

Гном ловил пальцы госпожи и пытался их целовать. Из-за обширной пазухи извлек коробку с принадлежностями, склонился ниц к самым ножкам хозяйки и раболепно полировал ногти, видные в прорези сандалий.

— Счастливая ты, Токи! — вздохнула ее подруга. — Никого не боишься, делаешь, что хочешь. Не могу только понять, как решилась ты идти замуж за этого старца Врану!

— Ну, какой уж он старец!

— Да ему же семьдесят лет…

— Ну и не семьдесят… Да и чего ж тут дурного? Ты просто глупышка, Ира, раз так рассуждаешь. Он давно уж вдовец, у него два старших сына в генеральском чине. А твой Ангелочек лучше, что ли? Пальцем в него ткни, он рассыплется… А тот варвар из суздальских лесов, тот русский князь, за которого прочили меня?

Сделала знак и, чтобы занять праздные уста, горничные подали вазочки с медом и соломинки к нему.

— Конечно, предвидя безрадостную жизнь, которая нам с тобой предстоит после замужества, ты читала, конечно, Домострой? Просто необходимо и справедливо наверстывать ее сейчас. Скажи, подружка, у тебя поклонники есть? А вот у меня даже пират один завелся, настоящий, пузатый, одноглазый, да как воспитан, не скажешь, что разбойник!

И покачала пальцем, унизанным перстеньками, перед носиком любопытствующей принцессы, на котором веснушки были тщательно замазаны.

— Но, Ира! Это поклонники, а не любовники. Мужу своему я достанусь девственницей, это как закон…

— Кстати, а что ж мы не танцуем? — спросила Ира, возможно, для того, чтобы все-таки отвести в сторону опасный разговор. — Ты же обещала мне показать новый кордак?

— Отойдет заутреня, тогда. После колокола бесы смирнеют и танец становится безгрешным.

— И все-таки скажи, скажи, Ира, кто он, человек или, может быть, оборотень?

— Да о ком ты, Токи? Ты, такая независимая, уж не влюбилась ли заочно сама?

— Нет, нет, можешь успокоиться, это чистое любопытство. Но не слуга ли он диавольский, эта новость номер один из Львиной ямы? Царь Мануил, говорят, за свою жизнь много со всякими колдунами якшался.

— Я сама видела… — в ужасе сказала Ира. — Правда, из-за спин придворных. Тот праведник поднял руку, и мертвый царь встал!

— И ожил?

— Да, да, ожил!

— Матерь Божия, заступница!

— Вур-рдалак! — неожиданно завопил злополучный попугай. — Обор-ротень! Мур-рин!

— Что ж он у тебя так ругается? — невольно поморщилась Ира.

— А он же солдатский попугай, всю жизнь в казармах. Это еще он тебя стесняется, а то иной раз такое завернет! Исак, Исак, кыш! Хриса, накрой его черной тряпкой.

— Кто это — Исак? Неужели попугай?

— Он, а что?

— А как же тот ваш… Глава рода?

— Ах, этот рыжий… Ну, во-первых, Исаак это не Исак. Библию читали? Во-вторых, а что ж? Пусть себе позлится. Кстати, Ира, он умный человек, этот Исаак Ангел, не такой шут, как хочет из себя изобразить… Лучше скажи, ты убеждена, что тот праведник все-таки бес?

— Говорят, святейший патриарх незаметно осенил его сзади крестным знамением…

— И он не расточился? Нет.

— Логика сногсшибательная. И бесы веруют, как говорит наша тетушка Манефа. А как же все-таки врачам не удалось, а этому мурину удалось царя исцелить?

— Не знаю, ах, ничего я не знаю! Знаю только, что он совершенно необыкновенный человек. Скажи он хотя бы слово…

— И принцесса Андронисса сама готова стать муриншей. А правда ли, от него пахнет покойником?

— Скорее, гнилой рыбой… У нас, в Пафлагонии, где отцовское поместье, этот запах хорошо знаком, все кругом рыбаки…

— Ах, рыбаки! Да вот и разгадка: по цирку знаю, ни один уважающий себя хищник не станет есть ни тухлой рыбы, ни дохлятины.

Служанки доложили, что мебель отодвинута к стенам, гинекей приготовлен к танцам. Стали раздеваться.

— Ой, девочка, — критически оглядела подругу Теотоки. — Ножки у тебя коротковаты, а ты просишься в цирк. Да и грудка подвела, и животик… Покушать, наверное, любишь по утрам…

— Что ж ты меня так… — чуть не заплакала Ира. Разглядывала себя в зеркало и убеждалась: увы, так и есть. Еще и шерсткой рыжею, где не надо, поросла.

— А пока ты при мамочке, при папочке росла, Бог с тобою… Но тут ты вздумала в цирк, а цирк требует особого служения. Занимайся гимнастикой, одно могу сказать!

Четыре нагие богини — две госпожи и две служанки — перед огромным стеклянным венецианским зеркалом (что тогда было редкостью) разминались, подняв руки над головою. Фиалка, все такой же невозмутимый, готовил инструменты — бубны, многоствольную флейту-сирингу.

— Я и сама к себе беспощадна… Бедра у меня суховаты и плечи детские. Надеюсь только кого-нибудь родить и этим все исправить. А посмотри-ка, как совершенна у нас золотоволосая наша Хриса! Вроде бы и полновата, а это всего-навсего избыток гармонии. А итальяночка Бьянка, вся прозрачная как паутинка…

— Ах, это ты только, великодушная Теотоки, можешь ими любоваться. Я от ревности продала бы их на первом же рынке!

Тут гному Фиалке наскучило слушать болтовню богинь, и он начал потихоньку наигрывать на сиринге. Мелодия напоминала качание лепестков, мерный танец стрекозы над ручьем. Барабан, бубны и колокольчики время от времени вторгались в эти плавные кадансы, а хитроумный гном ухитрялся всем этим управлять при помощи системы тросточек.

Мы ни в коем случае не беремся словами передавать их песен и танцев, тем более из столь отдаленного времени. Если очень приблизительно подобрать аналог словами из нашего времени, это получилось бы, наверное, так:

У тебя глаза вакханки,

Что за омут золотой!