Пасифик (СИ) - "reinmaster". Страница 115

И выстрелила в него.

______________________________________________________________________

[1] "Вот одр его…" — строчка из Песни Песней.

[2] "Спи, малыш, засыпай…" — строчка из колыбельной "Schlaf, Kindlein, schlaf"

[3] "Тихая ночь, святая ночь" — "Stille Nacht, heilige Nacht", рождественский гимн.

[4] Обераммергау, Ханс и Лиз — места и персонажи из баварской песни Heut kommt der Hans zu mir ("Нынче придёт ко мне Ханс")

[5] Буби, о котором частенько поминает Мориц — Эрих Хартманн, ас-истребитель люфтваффе.

Глава 37. Вайнахтсман

«Чуть ссутулившись, руки в карманах…»

Бормочущая марионетка пересекла эстакаду и очутилась на Грюнергассе. Здесь, под мостом, было тихо, даже укромно. Нагретый за ночь воздух отдавал оскоминой тяжёлых металлов, а снег имел отчётливый привкус пепла — и стирального порошка.

Звёзды уже побледнели. Орудийный гром отодвинулся к северу. Лишь изредка над карьером проносилась искристая полоса, и всё озарялось, а потом раздавался звук — басовый, ворчащий. Вагонетки сталкивались бортами, и из синеватых промоин осевшей земли выглядывали останки, так и не успевшие погрузиться на дно.

Я возвращаюсь домой…

Разлепив заснеженные глаза, Хаген на мгновение различил перед собой туманный предутренний мир. Автострада и переулки остались в долине. Впереди раскинулся ущелистый склон — ревматически согнутые деревья, проволочный забор с витым кабелем вдоль заострённых пик, картонная табличка «Verboten». Крутой подъём! На горизонте стыдливой точкой маячила Бетельгейзе, отлично видимая в черноте антенного поля.

— Мальбрук в поход собрался…

Чей это голос?

Он бы не удивился, услышав ответ. Выдыхаемый пар размывал перспективу, перед глазами плясали круги, в ушах шарашила сваебойка. Наследник. «Мальбрук в поход собрался, а там и обосрался». Бедный Йорген! Он сплюнул в снег, с горьким удовлетворением отметив рубиновые прожилки в пузырящейся слизи:

— Кх-ха. Ч-чёрт!

«Конница разбита, армия бежит…»

«Вот и конец», — подумал он. Как ни старайся, мысли постоянно возвращались к этому слову, дробились, беспорядочно вертелись вокруг него. Конец пути. Все истории подходят к концу. Юнец-подлец найдёт… да-да, найдёт, бесславно, глупо, скоропостижно. Но неужели ничего не исправить? Мой анабасис… «Смозолил конец…» — стоп, это ещё откуда? Ах, точно, дьявольски забавная хохма с трамбовкой сардинок. Конец, конец, конец…

До поворота на карте оставалось не более километра. Деревья стояли голые как плакальщицы на собственном погребении. Конец. Он вспомнил, как жёг написанную бумагу, а она сворачивалась клочьями, махрилась, пеплом оседала в стакан. Чего он, собственно, испугался в этом письме? Очередная ложь, бумага стерпит. Ведь вот и на плане не значилось никаких антенн — а они торчали себе, раскинув паутинные плечи, и необъявленная котельная тускло взирала выбитым оком, и подозрительный лодочный домик с покосившейся надписью «Бункер-Бар»…

Словно подтянутый на ниточке, Хаген подошёл ближе.

Из оконной щели пахнуло хлебом. Тёплый дрожжевой запах, какой бывает в старых пекарнях и магазинах — не тех, что по карточкам, а в маленьких частных лавках. Свежий хлеб. Он непроизвольно облизнулся, сглотнул и встал прямее, бессознательно пытаясь вернуть фигуре былое — увы, утраченное! — достоинство.

Вынул пистолет.

Отрадно себе представить, как залезаешь в этот сарайчик. В нём непременно найдётся подвал — уютный закут, обшитый фальшивым деревом, пропахший пивом и порохом и, разумеется, чесночной колбаской — излюбленной закуской ремонтников. Дверь можно будет подпереть изнутри. Лежа в темноте, он будет ждать, когда догорит свеча, и слушать, как проседают балки и стонет метель. Как скрипит приминаемый ботинками снег, когда чёткий, бесстрастный голос произнесёт в тишине:

— Юрген. Йорген?

***

Когда это произошло, он был готов.

И всё же — сердце стремительно рванулось наружу, вынося переборки. Милосердный Боже! Он даже не подозревал, что в этот момент оказался близок к инфаркту, как человек, стоящий одной ногой на поребрике ограждения и занёсший другую над тысячекилометровой бездной.

— Йор-рген?

Алло? Альтенвальд, я ранен…

— Я слышу, — онемелыми губами шепнул Хаген. — Айзек, вы опоздали. Я умираю…

Раздерганная пелена мельтешила перед глазами. Слабеющими пальцами он нащупал входное отверстие — обугленную дыру и грубую прострочку над ней. Пуля пробила нагрудный клапан. Миниатюрный кармашек, в котором умные солдаты держали портсигар, флягу, домашнюю Библию. Но он никогда не был умником. И не был солдатом — он готов был поклясться в этом даже сейчас!

— Успокойтесь, — прошелестел механический голос. Импульс подавался через встроенный микронаушник, «четвёртый глаз» — название, порождающее массу скоромных шуточек. — Это просто шок, Йорген. «Броня мастеров», вы же получили подарок.

Он помолчал.

— Мои часы? — Это был не вопрос, а запрос. Хаген ответил, исчерпывающе и глухо:

— Я их взорвал.

— Райх?

— Я его сжёг.

«Пока не весь, — подумал он. — Но скоро, скоро…» Как бы в подтверждение, небо на востоке ярко заалело, запылало отражённым жаром и внезапно вспыхнуло, когда высоко вверх поднялся огненный столб — так катастрофически мощно полыхнули склады с пироксилином.

Радиоимпульс зашуршал. Человек на другом краю Вселенной прочистил горло.

— Вернер?

Это оказалось труднее всего.

— Я его… я…

Вайнахтсман ждал. Электронное время сухо потрескивало в висках. Когда непроизнесённое слово обросло зримой сутью, Хаген услышал слабый вздох. «Ты плохо распорядился моим наследством», — мог бы сказать тот, кто обращался напрямую не к ушам, а к мозгу. Но, как истинный фокусник, он дал не совсем то, чего от него ожидали.

— Я иду.

Вот и всё. «Я иду». Он не смог бы выразиться яснее.

***

Тысячелетний Траум праздновал Рождество.

До чего же он был красив, этот город, наполовину разрушенный, а всё-таки крепкий!

Припудренные вьюгой бульвары сменялись проспектами; затейливый блеск витрин дарил последнюю ласку путнику с догорающей спичкой. Там, в пряничном застеколье, рассыпчатым серпантином кружилась фольга и прыгали картонажные звёзды. Могучие стены теснились как крепости, не признавая хозяина; разбитые фасады готовы были разрушиться до каркаса, но так и не выставить белые флаги.

— Арнольдсвайлер, — прищуренные рысьи глаза налились слезами. — Ар-нольд…

— Дортмунд.

— Ремаген!

— Бремен…

— Мекленбург. Есть кто из Шверина?

— Дрезден, — мягкое лицо Рогге плавало в ночной темноте, пока фейерверки не рассыпались на тысячи погребальных свечей.

— Люнебург!

— Тю-ю, клоун, редкостная дырища твой Люнебург! Всех развлечений — рыбный рынок, дудьба в носогрейку да карманный бильярд. Бьюсь об заклад, там и в мороженое подливают жижу из солеварни. Так, Краузе?

— Заткнись!

Ш-шурп, ш-шурп…

Смеясь, они уходили дальше — сдвоенными рядами, закинув на плечи вещмешки с оружием и провиантом; дюжие, загорелые парни из Дуйсбурга и Бингена, Кемница и Дессау, Любека и Гамбурга, Хильдесхайма и Падеборна. Кружащиеся лопасти клёна ложились на погоны с дубовыми листьями, и храбрая оса-авиатор, наконец, подыскала себе тайный аэродром на солдатском затылке.

Они уходили дальше.

Раз и два. Шаг вперёд — два назад… Отрывистая болтовня не смолкает. Возможно, прямо по курсу им встретится поезд — а может, велосипед, или воздушный корабль — готовый единым духом перетащить их из скотского мрака в уютный полдень гостиной. Флеш! Ставлю сто! Их мысли заняты меланхоличным осенним ландшафтом: жёлтое золото виноградников; насмешливое речное эхо повторяет крик плотогона; поздно, как поздно; терпкий запах лука, и ваксы, домашнего пирога, над зарослями вьются стрижи, а в маленьких кухнях женщины промакивают глаза и щиплют передники: тс-с-с! не стоит тревожить женские уши!