Они не уйдут - Белоусов Александр Федорович. Страница 16

— Там детям не место, — негромко сказал Кравцов. — Мало ли, перестрелка…

— Нельзя так нельзя, — вздохнул Успенский.

Разговор как-то сразу оборвался, наступила тишина.

Кравцов уже встал, давая знать, что совещание окончено, но вдруг снова сел и спросил:

— А он, твой парнишка-то, не из тех?

— Да, да! — с готовностью отозвался Успенский. — Он тогда флаг-то поднимал. Беловолосый.

— Ну, раз тот — другое дело, — смягчился Кравцов. — Такому нельзя отказать.

Кравцова заторопили: его ждали в депо. Вернулись на дрезине выезжавшие на перевал рабочие, привезли тело машиниста Ежова. Дядю Костю положили в обитый кумачом гроб, который поставили в «бригадирке» — в помещении, где машинисты коротают время перед рейсом, где получают путевки. Отсюда за многие годы работы дядя Костя тысячи раз отправлялся в нелегкие рейсы к Тагилу, Соликамску, Перми. Отсюда, решили железнодорожники, пусть отправится он и в последний путь.

Приехавшие рассказали, что видели на перевале. Там, под откосом, горой громоздились изувеченные вагоны, валялись орудия и походные кухни, под обломками нашли много трупов — налетевший из темноты «декапот» застал многих белых солдат у состава. Сам паровоз лежал на боку, далеко от линии. А своего хозяина, машиниста, паровоз не задел, сойдя с рельсов саженью дальше того места, где лежало тело дяди Кости. Близ места крушения стоял брошенный белыми состав, отправленный впереди бронепоезда.

— Дружно взялись мужики, — рассказывали железнодорожники о ремонтных бригадах. — Через сутки, пожалуй, можно будет и движение налаживать по-настоящему.

Гадали, куда подевался Мишка Костромин. Если даже пошел тайгой, должен был бы уже объявиться на станции. Не иначе, попал в беду парень.

Из бригадирки Кравцов прошел к ремонтникам.

— Ну как, товарищи, плохо? — спросил он у рабочих.

— Наладим! — ответил за всех краснолицый рябой мастер. — Теперь хоть есть для чего стараться: вроде бы порядок насовсем устанавливается. А то — одна власть, другая, каждый по-своему, тьфу!

— Ты не егози, Крапивин! — жестко остановил мастера один из слесарей. Был он страшно худой, в дыры грязной рубахи виднелся такой же грязный живот. — Говори прямо, сколько паровозов к какому сроку дадим.

Крапивин задумался, беззвучно шевеля губами.

— Ту «овечку», что у забора стоит, — можно пустить. Еще бы надо с заводских путей вытащить парочку — их тогда как загнали в тупичок, так белые о них и не дознались.

— Ну, это уже кое-что, — обрадовался Кравцов. — Ставьте их побыстрее.

— Господи! — воскликнул Крапивин. — Для своих, да не сделаем?!.

Кто-то из рабочих проворчал:

— Это еще надо посмотреть: кто тебе свой, а кто чужой…

Другой одернул его:

— А что Крапивин? Он к депо, к работе — душой прикипел.

Повеселевший мастер начал распоряжаться. Он, как и прежде, суетливо бегал от одной группы рабочих к другой, кричал и ругался. А потом случилось такое, что даже старые рабочие покачали от удивления головами: Крапивин открыл кладовку. Знали, что там стоит бутыль спирту. Еще знали, что мастер никому не позволял туда заглядывать. Самые невероятные слухи ходили, вплоть до того, что у мастера там устроен потайной подземный ход к своему дому. На деле же оказалось, что хранился в кладовке просто запас новеньких паровозных частей. Целый клад! Блестящие клапаны от регуляторов и инжекторов, новенькие, аккуратно смазанные связки золотниковых и поршневых колец.

Богатство крапивинской кладовки пришлось очень кстати. Точить все эти детали в механическом пришлось бы много дней. А сейчас рабочие быстро устанавливали их на паровозы. Уже к вечеру один из паровозов поставили на растопку и принялись за другой. Крапивин бегал, кричал, ругался, но теперь под его «песню» даже как-то веселее работалось.

Конный отряд выступил с утра. Вначале тракт был довольно чистый. Далеко вперед ушел головной дозор. Успенский уехал с ним, оставив Колю с основным отрядом.

Дорога обходила сопки, вздымалась на увалы, сбегала с них. Не было конца поворотам. Иногда тракт выходил на открытые места в поймах речушек. Но больше Путь шел под густым пологом пихтового леса, где было сыро и сумеречно. Даже на крутых склонах из-под корней придорожных столетних пихт и елей сочилась вода. Она сливалась в чуть приметные ручейки, прячущиеся в траве, журчала в старых колеях, хлюпала под копытами коней. Даже не верилось, что там, над пологом пихтача, в разгаре день и ярко горит июльское солнце.

Рядом к Колей ехал молоденький боец в ладно подогнанной кавалерийской шинели, в новеньком шлеме. Имя его Коля запомнил еще тогда, у реки, когда Кравцов крикнул: «Игнатий!»

— Вообще-то я просто Гнат, — весело рассказывал новый знакомый. — Так меня матка звала. Я с Украины. Тут у нас всякие: есть кавказцы, есть с Кубани, с Москвы и Питера. Так ты думаешь, найдешь свово товарища?

— А ты откуда знаешь? — удивленно спросил Коля.

— Ха… Сорока сказала! Только знаешь что? Если так ехать, то лучше было бы тебе и не ездить. И без тебя бы нашли…

— А как надо?

— Надо шукаты, — ответил Гнат. — По сторонам. Знаешь что? Видишь горушку? Взъедем, осмотримся?

Пропустив весь отряд, Коля и Игнатий отстали и свернули в неширокую долинку, поросшую кустарником.

Конь у Коли был рослый и неторопливый, заметно отставал, и Игнатий досадливо морщился, придерживая своего буланого горячего меринка.

— Ты стегни его! — советовал он Коле. — Видишь, он тебя не боится, вот и переступает…

Наконец Игнатий не выдержал и уехал вперед. На склоне холма он подождал Колю.

— Ты как ездишь? — напустился он на него вполголоса. — Кусты — рядом, а ты по открытому месту! Стой, не выезжай на вершину…

— А что?

— Вот дурная голова! Таких вот и подстреливают. Выедет — весь на виду, хоть с которой стороны в него целься.

Оставив коней в кустах, они осторожно выбрались на вершину холма, голую и плоскую. Даже камни, которые здесь лежали, были плоские, как плиты. Между ними пробивалась колючая сухая трава. Вдали чуть угадывалась синева широкой горной долины.

— Там что? — спросил Игнатий.

— Железная дорога.

— Ага! Если твой браток пошел бы оттуда прямиком, попал бы, небось, сразу вон в ту долинку, впереди, видишь? Вот где надо шукать.

Коля присмотрелся и не мог не согласиться с Игнатом. В самом деле, самый удобный и прямой путь для Мишки был там. От большой долины рукавом отходила в сопки другая, более крутая и узкая. Крутые сопки, стоявшие по сторонам, не пустили бы Мишку уйти в ином направлении.

Они спустились с холмика и, чутко прислушиваясь, направились к дороге. Там Игнатий гикнул и помчался вперед рысью. Разбежался конь и у Коли. Скоро они догнали отряд.

Уже перед вечером навстречу прискакал связной. Командир, выслушав его доклад, уехал вперед, быстро обгоняя колонну бойцов. Оказалось, дозор наткнулся на солдата, первого белого солдата. Пожилой, грязный, истощенный, он лежал на небольшой лесной лужайке среди желтых лютиков и смотрел в небо. На вопросы отвечал, как в бреду. Проклинал какие-то пушки, какого-то «благородия». Бойцы спешились и обступили солдата с любопытством — все-таки первая ласточка.

— Жар у него. Оставьте, санитары подберут, — сказал командир группы и закричал: — По коням!

Потом такие больные, измученные солдаты, отставшие от белогвардейской колонны, уже не вызывали ни удивления, ни жалости. Их просто объезжали. Чаще стали попадаться павшие или пристреленные лошади, брошенные разбитые повозки.

С холма долинка казалась близкой. Но уже кончался день, а она все так же маячила далеко впереди. Командир не торопился и объявил привал, едва только солнце коснулось горизонта. Остановились у речушки, где выметалась добрая трава и можно было пустить коней пастись. Коля прикорнул у костра, но спал плохо, слышал, как сменялись караулы, как то один, то другой боец поднимались чтобы проведать коней.

Только на другой день, уже после обеденного привала, они достигли, наконец, той долины. Издали казалось, что сжата она невысокими сопками. Вблизи же стало видно, что это настоящие горы с отвесными склонами.