Город чудес - Беннетт Роберт Джексон. Страница 87

Он идет вдоль стены, но не видит входа. Наконец Сигруд с неохотой зажимает фонарь под мышкой и снимает перчатку с левой руки. Шрамы на ладони блестят на свету. Он смотрит на них, вспоминает искаженное болью лицо Таваан — «Внутри тебя живет что-то мерзкое» — и спрашивает себя, стоит ли пытаться.

Потом вздыхает и понимает: надо сделать хоть что-нибудь, пусть даже он не знает, в чем смысл этих действий.

Чувствуя себя нелепо, он подходит к стене и, затаив дыхание, прижимает к камню левую ладонь.

Он ждал (или, возможно, надеялся) какого-то всплеска энергии или божественной ряби в реальности, но ничего не происходит. Стена остается стеной, неумолимой и безразличной, холодной на ощупь. Его рука — всего лишь рука.

Сигруд хмурится, рассматривая ладонь, как будто в шрамах на ней можно прочитать инструкции к дальнейшим действиям. Но, конечно, шрамы молчат, как и всю его предшествующую жизнь.

Он ворчит. Он размышляет, какой это на самом деле дурной план; его ответ на божественные проявления всегда заключался в том, чтобы как следует вдарить чем-нибудь прочным, по возможности в лицо — если таковое имеется.

Он бьет ладонью по стене, надеясь, что грубая сила что-то изменит. Не меняет. Стена остается прочной.

Сигруд садится рядом и переосмысливает свой подход. Протягивает руку перед собой, сосредоточивается, нащупывает рукоять…

И внезапно меч снова в его руке, короткое золотое лезвие — Пламя, как они его назвали. Он помнит, что клинок бессилен против творений Олвос, но, быть может, меч что-нибудь подскажет относительно природы стены. Это единственная божественная вещь в его распоряжении.

Ему безмерно ненавистна мысль о том, чтобы испытать клинок против камня — затупить хорошее лезвие, с точки зрения Сигруда, чудовищный грех, — так что он аккуратно тыкает мечом в стену. Никакого ответа, никаких признаков того, что эти два предмета — божественные. Он размышляет о том, чтобы рубануть мечом по стене или, возможно, опробовать его на ветке дерева, — но, опять же, не может заставить себя испортить лезвие.

Рыча, он убирает меч, опять кладет его в тот любопытный воздушный карман, что витает рядом. Потом снова прижимает ладонь к стене в тщетной надежде на какие-нибудь перемены — но, конечно, ничего не происходит.

Сигруд стоит в темноте, чувствуя себя глупым и растерянным. Он знает серьезность положения, знает, что от того, преуспеет он здесь или нет, зависят жизни. Но чего же они от него ждали? Зачем послали самое примитивное существо в своих рядах против, судя по всему, самого продвинутого существа в мире? Все обернулось так по-дурацки, и вот он стоит перед глухой стеной с фонарем в руках, не зная, что еще сделать.

Что-то внутри Сигруда начинает закипать и клубиться. Он вытирает рот тыльной стороной ладони, сверля стену взглядом. Он ненавидит, презирает это чувство беспомощности, неспособности повлиять на жизни тех, кто так отчаянно в нем нуждается.

«Это то, чем я всегда был, — думает он. — Дикарь в глуши, страшный, но бесполезный».

Сигруд кидается на стену, бьет ее левой рукой в слепом и глупом жесте чистого отчаяния. Кулак ноет от удара, и дрейлинг отворачивается, стряхивая боль. Потом опять бросает сердитый взгляд на стену, словно та пробормотала в ответ личное оскорбление, — и замирает.

В стене маленькая трещина. Прямо там, где он нанес удар. След слабый, как будто кто-то бросил камешек в толстое стекло, но он все же есть.

Сигруд таращится на него.

— Как… как я…

Позади него раздается голос:

— Что это ты делаешь?

Сигруд поворачивается, ожидая нападения. Тянется к мечу, щупает воздух — но в стесненных обстоятельствах он не может повторить трюк. Вместо этого он оказывается лицом к лицу с противником, который… совсем не выглядит грозно.

Маленькая лысая старая континентка сидит на каменной скамейке под деревьями и курит грубую трубку. Женщина невысокая, но широкая в кости, чуть смахивает на бочонок, и она наблюдает за ним с видом тихого, отрешенного удовлетворения.

Оробевший Сигруд понимает, что она, по всей видимости, сидела там все это время и он попросту ее не заметил. (Хотя в этот миг из глубины его разума доносится голосок: «Разве в таком случае ты бы не унюхал ее табак? Не заметил огонек трубки? Не увидел скамью?»)

Сигруд говорит:

— Чего?

Незнакомка попыхивает трубкой.

— Я спрашиваю, что ты делаешь?

Сигруд смотрит на нее, потом — на трещину в стене и снова поворачивается к женщине, открыв рот и гадая, что же сказать.

— Выглядит так, — говорит она, — словно ты лупил стену.

— Хм, — произносит Сигруд.

— Ты это и делал? Лупил стену?

Он чешет шею.

— Да.

Она кивает, как будто уже слыхала о таком затейливом способе убить время.

— Не похоже на очень полезное времяпрепровождение. Но, наверное, дело не в полезности. Верно?

— Что верно?

— Ты лупишь стену, — говорит женщина, — потому что хочешь чего-то добиться?

— Ну… наверное.

— Ага. Что ж, тогда нет, от ударов по стене не будет никакого толка, — она попыхивает трубкой, размышляя над проблемой. — По крайней мере с моей точки зрения.

— Кто ты такая? — спрашивает Сигруд.

— Я старуха, — говорит она, — которая спрашивает себя, зачем этот здоровяк в глухой ночи врезал стене так, словно она поцеловала его мать в губы. — Она проницательно глядит на него. — Зачем ты здесь?

— Я… я хочу пройти сквозь стену?

— О-о, — она садится ровнее. — Что ж, почему ты не попробовал постучаться?

— Попробовал что?

— Постучаться, — повторяет она медленнее, словно объясняя ученику математическую задачу. Потом указывает на стену черенком трубки. — В дверь.

— Здесь есть дверь?

— Надеюсь на это. Иначе что-то не так с моими глазами.

Он светит фонарем в указанном направлении и видит, что да, там действительно есть дверь: круглая, деревянная, достаточно низкая, чтобы ему пришлось пригнуться, чтобы пройти.

«Это странно, — мелькает слабая мысль. — Я ведь точно туда посмотрел и увидел лишь продолжение стены…»

Сигруд снова смотрит на женщину. Какая-то часть его ума смутно интересуется, почему он не испытывает побуждения задать ей больше вопросов — к примеру, что она тут делает, почему так долго молчала или как она узнала, где дверь. Но хотя он обо всем этом спрашивает самого себя, его охватывает любопытное, но сильное желание просто принять присутствие женщины, как дерева или камня в окружающем пейзаже.

— Просто… постучать в дверь?

— Мне кажется, это легче, чем стучать в стену, — отвечает она. — Не так больно. И громче, так что внутри кто-то может услышать. Ну же. Давай попробуем, ладно?

Она спрыгивает со скамейки и идет с ним к двери. Чувствуя себя довольно неловко, Сигруд поднимает руку и трижды стучит в невысокую деревянную дверь.

Тишина. Ничего.

— Ой, — говорит старуха. — Точно. Я забыла. Я ведь должна быть с той стороны… Упс! Один момент. — Она прочищает горло, поворачивает ручку, открывает дверь — по другую сторону Сигруд не успевает заметить ничего, кроме темного леса, — входит и закрывает ее за своей спиной, оставляя дрейлинга в одиночестве.

Ее голос приглушенно звучит по ту сторону дощатой двери:

— Ладно… попробуй еще раз.

Сигруд в замешательстве моргает, чувствуя себя полным дураком. Он поднимает руку и опять стучит три раза.

Дверь приоткрывается. На него глядит яркий глаз.

— Да? — спрашивает старуха.

— Могу я… войти?

— Зачем? — сурово отвечает она. — Зачем ты хочешь войти?

— Я… — он неловко озирается, словно беспокоясь, что кто-то подслушает. — Мне надо поговорить с Олвос.

— В самом деле? — Глаз прищуривается. — Зачем?

— Это… это вопрос огромной важности.

— Неимоверно субъективный термин. На что ты надеешься? Чего ты надеешься добиться?

Что-то в ее голосе меняется. Он звучит теперь глубже, более раскатисто. Сквозь щель в двери виднеется проблеск света от костра. А ее глаза любопытным образом отсвечивают оранжевым…