Мартовские дни (СИ) - Старк Джерри. Страница 57

Оно и к лучшему, рассудил царевич, с кряхтением подтягиваясь и ерзая вусмерть отбитой задницей в седле. Не придется тащиться пешком по пробуждающимся улицам. Чей-нибудь зоркий глаз непременно признает царевича. Полетит мотаться по Столь-граду сплетня о том, как царский сын с утра пораньше шастал по укромным переулкам в непотребном виде. Горожане к Пересвету относились с дружеством и приязнью, и вроде как даже любили, но потрещать языками о насельниках царского терема им нравилось еще больше.

Стража у Красных врат не больно-то подивилась явлению замызганного с ног до головы младшего Берендеевича, без лишних проволочек впустив во внутренний двор. Буркей уверенно затопал к полюбившимся ему конюшням, довольно всхрапывая.

— Дядько Ярошик, а дядько Ярошик? — окликнул Пересвет, заведя жеребца в теплый, пахнущий множеством дремлющих животных, похрустывающий сеном полусумрак длинных конюшен. Старший над конюхами, бдительно надзиравший за большим хозяйством и его обитателями о четырёх и двух ногах, всегда отыскивался где-то неподалеку — либо в одном из стойл, либо в упряжной, либо в своей маленькой клетушке. На сей раз он, позевывая, выбрался из денника глубоко брюхатой кобылицы Беляны. Ей давно поспевал срок родить, но упрямица колыхала огромным пузом, лопала за троих и порывалась отправиться на выгул вместе с прочими кобылами.

— Кого там принесло? — прогудел конюх. — А, царевич пожаловал. Ты это чего, никак с головой в болото сверзился? А пегого где раздобыл, вроде он не наших будет?

— Это, гм, Буркей… мне его одолжили, — Пересвет мысленно попросил у Джанко прощения за то, что вынужден открыть секрет ромалы. — Он тут останется на пару дней. И он, как бы это сказать, не совсем обычный конь…

— Тю, — присвистнул дядько Ярош, выслушав и оглядев рыжего жеребца от холки до копыт. Буркей охотно задрал мягкую верхнюю губу, явив набор впечатляюще поблескивающих клыков. — Не перевелись еще кудеси на свете. Я думал, Арысь-поле вместе со своими детьми давно откочевала в Дикую Степь. Дело ясное, царевич, не суетись попусту. Зверя твоего в дальний закут поставлю и лично вычищу. Только накажи ему настрого, чтоб скалиться не вздумал и зубья свои в ход не пускал. Свежей убоинки ему, говоришь? Справим. Как, пойдешь со мною? — конюх перехватил протянутую царевичем уздечку и слегка поддернул. Рыжий грозно фыркнул для порядка, но артачиться не стал и пошел за человеком.

— Веди себя прилично! — крикнул вслед коню царевич. — Не кусайся и делай, что велят, понял?

Обустроив жеребца, Пересвет с чистой совестью, но в облепленных грязью сапогах затопал к закатному крылу путаного, выстроенного без единого плана, но такого родного и привычного до последней доски и кирпичика царского терема. С усилием вскарабкался по лестницам, убеждая себя, что к ногам у него не привешены чугунные гири в пуд весом каждая. Протопал по галерейке, подергал двустворчатую, расписанную багрянцем и зеленью по златому фону дверцу в неглубокой нише с луковичным вырезом поверх.

Дверца оказалась накрепко запертой изнутри. Похвалив себя за разумность, Пересвет вытащил из поясной сумы железный ключ с хитрой бородкой, сунул в скважину и тихонько отворил.

На первый взгляд, горница пребывала в порядке. Цветные стеклышки в оконцах целы, обломков мебели и битых кувшинов на полу не валяется. Сундуки да лавки чинно расставлены вдоль стен, резная подставка с двумя ненаглядными мечами Ёжика красуется на положенном месте. По столу рассыпаны листы нихонской тонкой бумаги с размашисто выписанными иероглифами, и лежит некая книжица в синей холщовой обложке.

Пересвет замешкался на пороге, пожалев пачкать разноцветный шемаханский ковер и с трудом стянув обляпанные грязью сапоги. Метнул рядом дорожный кафтан и поковылял дальше, мечтая рухнуть в мягкую постель и беспробудно дрыхнуть до самого вечера. Хотя вряд ли обернется ему такое счастье. Прикорнет от силы два-три часа, а там сызнова вскакивать. Поведать о том, что удалось вызнать в поездке на остров Буян.

Почивальня и горница разделялись малой решетчатой дверцей бронзового литья, изображавшей яблоневое деревцо в цвету. Привычно нагнув голову, чтоб не въехать лбом в низкую ободверину, царевич шагнул в опочивальню. Зацепился ступней о мягкую кучку барахла, раскиданного по полу. Остановился.

Мара явила ему призраки сошедшихся воедино Кириамэ и заезжего ромея. Хелла-чародейка сотворила аж целую непотребную статуэтку, но после уверяла — она солгала, ведомая жгучим стремлением досадить незваному гостю. Пересвет, хоть от эдаких мыслей грузно давило под сердцем, полагал, что колдунья узрела правду-истину. Уезжая, он сам просил Ёширо присматривать за гостем. Едва ли не по-писаному заявив: мол, Ёжик, ни в чем себе не отказывай. Да не жди от меня потом ни обиды лютой, ни ревности кручинной. Гость из Ромуса не разрушит нашего с тобой союза. Это не по силам одному человеку, эдакое только людская молва способна вытворить…

Жаровня за ночь выстудилась. Вдобавок кто-то заботливый настежь распахнул маленькое подслеповатое оконце. Светало, снаружи внутрь вливалась зябкая прохлада и тусклый розоватый свет, достаточный, чтобы разглядеть обстановку. Вещи на ковре — скомканная одежда Гардиано. Свитая кольцами тонкая бечевка, похожая на спящую змею. Отброшенный ременный пояс. Нет, он покамест не готов выспрашивать, чем эти двое тешились в его отсутствие. С них ведь станется ответить. Честно и в подробностях.

Главное, они не убили друг друга. И он не застал их в положении, высокопарно именуемом Ёширо как «Отважный монах Юй скачет по горам на диком быке».

Молодые люди просто спали в одной постели. Не соприкасаясь руками и пребывая на изрядном отдалении, благо кровать была достаточно широка. Кириамэ лежал в излюбленной позе — на боку, чуть поджав ноги и сунув руку под подушку. Не для пущего удобства, а по въевшейся в кровь привычке всегда быть готовым вскочить и выхватить припрятанный клинок. Черные длинные пряди даже во сне струились строго волосок к волоску, лоснясь и чуток поблескивая. Гардиано вытянулся ничком, пристроив взъерошенную голову на скрещённых руках. Накрывавшее его стеганое одеяло сползло до пояса, завернувшись широкими складками. Ёширо был в домашней юкате, ромей обнажен. Смуглая кожа на фоне светлых простыней казалась золотисто-медовой, а шрамы — совсем незаметными. Выпятившиеся лопатки и проступающая вдоль спины цепочка позвонков придавали Гаю беззащитный вид.

То ли Кириамэ расслышал сквозь дрему приглушенные толстыми коврами шаги, то ли по-звериному учуял стороннее приближение. Вскинул голову, прищурил мерцающие бездонной синевой очи.

Пересвет стоял, уронив руки и не зная, что сказать. Испытывая некое новое, прежде незнакомое, противоречивое и не имеющее доподлинного имени чувство — слитые воедино в одном кипящем и булькающем котле досада, ярость, смущение и изумление. Приправленные твердым ощущением того, что все идет, как дОлжно, и будоражащим подвздошье лукавым восхищением.

Царевичу хотелось вышвырнуть Гардиано из постели, в которой тот не имел никакого права нежиться, и от души всыпать тумаков. Хотелось окостенеть в недвижности, пожирая взором две покойно дремлющие фигуры и бесстыдно впитывая всякую мелочь — изгиб локтя, косо упавшую тень на лице, подрагивающие ресницы, угадывающиеся под одеялом очертания ягодиц и длинных ног. Подойти и с довольным вздохом опрокинуться навзничь в выемку перины между ними. Закрыть глаза, вдыхая будоражащий ноздри запах угревшихся за ночь тел и радуясь их дразнящей близости.

— Я вернулся, — наконец выдавил Пересвет.

— Окэри насаи [Добро пожаловать домой], — вполголоса отозвался Ёширо. Кончик точеного носа нихонского принца брезгливо сморщился, принюхиваясь: — Ты бежал весь путь до Буяна и обратно на своих двоих, состязаясь с жутким ёкаем о четырех ногах, а после делил с ним кровавую трапезу?

— Так дорога-то долгая… — опешил неласковым приемом царевич. Кириамэ текуче перелился из полулежачего положения в сидячее, обеими руками пригладил волосы, укоризненно качнул головой: