Горизонты и лабиринты моей жизни - Месяцев Николай Николаевич. Страница 115
Для советского посла было бы непростительной ошибкой пройти мимо противоречия между нарастающей экономической силой Австралии и отведенным ей США весьма скромным положением на международной арене, а также недоучесть усиливающееся осознание австралийской общественностью подлинных национальных интересов, большую тягу к самостоятельности (по сути выразителями именно этих настроений были Уитлэм и Хоук) и не использовать эти факторы в целях развития советско-австралийских отношений.
Я знал, в том числе и по собственному опыту, что быть полномочным представителем СССР в других странах нетрудно — постоянно помогает авторитет отечества и его народов, надо лишь иметь голову на плечах.
Так или иначе, свою сформировавшуюся позицию советского посла в Австралийском Союзе я перепроверил в беседе с министром А.А. Громыко. Он меня поддержал; поддержал и Н.В. Подгорный, председатель Президиума Верховного Совета СССР.
Мои беседы в нашей военной разведке и в Комитете Государственной безопасности ничем особым меня не обогатили. Да и разговоры с руководством этих ведомств носили сухой, формальный характер. Они знали и я хорошо знал, что за мной приглядывают, каждый из своего угла, — таково задание «свыше».
Конечно, Советскому Союзу — великой державе — в условиях развития космической техники, возможностей нашего подводного и особенно атомного подводного флота, в обстановке постоянного наращивания военной силы США на континенте, надо было превратить советско-австралийские дипломатические отношения из формальных — в действующие, способствующие установлению добрых доверительных отношений. С послом Австралии в Москве его высокопревосходительством Блэкни мы договорились, что в этом направлении и будет действовать каждый из нас.
Представлял меня Блэкни заместитель министра иностранных дел СССР Козырев во время обеда в мою честь в резиденции посла. Блэкни был в меру учтив и любезен. Статная фигура Блэкни, гордо посаженная голова и умный взгляд, говорили о том, что гены у него добротные. Наверное, подумалось мне, не очень ему к лицу ходить в тени своих «союзников», послов США и Великобритании, да и других аккредитованных в Москве послов крупных государств.
…Прошло более двух месяцев стажировки в МИДе. Нарушать договоренность с А.А. Громыко о вылете в Австралию в первых числах июля было бы некрасиво. 3 июля в кругу многочисленных родных, близких, друзей я отпраздновал свое пятидесятилетие. Компания сложилась весьма большая, дружная. По кругу пустили блокнот, где каждый выразил свои чувства к «новорожденному». Этот блокнот хранится у меня и по сей день. Листать его — занятие грустное. Многие из тех, кто оставил в нем свои автографы, ушли в мир иной.
6 июля съездил в Академию общественных наук при ЦК КПСС, встретился там со своими аспирантами, напутствовал их на прощание, выразил пожелания по их кандидатским диссертациям.
А вечером вышли мы с женой на лоджию нашей квартиры, откуда открывался вид на Останкинскую телебашню. Было время заката. Вспомнилось, как весной вот так же стояли мы с Аллой на лоджии. В небе, полыхающем рваными красно-малиновыми цветами, невдалеке от нас появилась стая журавлей. Она плыла строгим клином в неизвестную даль. Было тихо, как всегда в это время суток в Москве. Не было слышно и журавлиных голосов. Вдруг один из стаи начал отставать, скатываться вниз и скрылся за домами. А стая, выровняв свой строй, продолжила путь в неведомое. Увиденное потрясло. Словно какое-то предзнаменование. Алла прижалась ко мне. Я сделал вид, что не заметил ее переживаний. Скрыл и свои. Но память о них, журавлях, в московском небе в последний вечер перед отлетом в Австралию, живет во мне и поныне. Мне до боли жалко журавля, отставшего от своего клина. Вспомнилось из Расула Гамзатова:
На следующий день, 7 июля 1970 года, всей семьей приехали в аэропорт Шереметьево, где уже собралось на мои проводы более ста человек: друзья по школе, институту, комсомольской и партийной работе, коллеги по радио и телевидению, обществу «Знание». Среди провожающих были, естественно, представители нашего МИДа и Блэкни — посол Австралии в СССР. Словно что-то предвидя, он спросил: «Сколько из друзей ныне провожающих придет вас встречать по возвращении из Австралии?» «Кто знает…» — ответил я. Распили по бокалу шампанского. Попрощались. Задрожала Алла в моих прощальных объятиях и, сдерживая рыдания, оттолкнула меня от себя, сказав: «Все. Иди!» И мы с Алешей, моим младшеньким, сели в самолет и поднялись в небо, выше вчерашнего клина журавлей.
Промелькнуло Подмосковье — Жуковка, вся в домиках-дачках, Подольск с окрестными вдоль речушек Десны и Пахры деревеньками, в одной из которых родилась мама, появились мои братья, сестры. Пересекли Волгу в местах, что повыше родного Вольска с его цементными заводами, дымы от которых видны издалека. Остались позади Южный Урал, казахские степи, горные хребты Алатау, и все это была моя Родина, интересы и честь которой я как посол обязан защищать.
Утром прилетели в Карачи, а оттуда в Сингапур, где и заночевали. Сыну Алеше все было в диковинку. Да и я с любопытством знакомился с островом-государством — «бананово-лимонным» Сингапуром. На севере, почти на горизонте, сияла Полярная звезда, на юге — созвездие Южного Креста. На следующее утро сели в «боинг» австралийской авиакомпании «КВОНТАС». Ознакомились с приспособлением на случай «приводнения» в Индийском океане. Пересекли экватор, получив на память об этом событии от командира корабля соответствующую грамоту. И надолго открылась неоглядная со всех сторон голубовато-серая водная поверхность. Скрылось солнце. На незнакомом, чужом небосводе ярко блестели звезды в поднявшемся ввысь от горизонта Южном Кресте.
Впереди по курсу самолета — неизведанная Австралия. Туда я направляюсь во второй раз. А первый раз я побывал там давно, еще мальчишкой, вместе с детьми капитана Гранта — помните, у Жюля Верна: «Мы высадились тогда на пятый континент с брига «Дункан» у мыса Бернуилли; на ферме встретили Айртона, предводителя банды беглых каторжников; в предгорье Австралийских Альп охотились на кенгуру; огромные сосны-каури и эвкалипты поражали воображение…»
На сей раз все было по-другому — по правде. Поздней ночью приземлились на Западном побережье Австралии в городе Перте. Администрация аэропорта уже знала, что прилетел новый посол Советского Союза. Погуляли мы с Алешей немного по земной тверди незнакомого нам пятого континента, а потом снова в самолет — и дальше, на восток, в Сидней.
За бортом вставала заря нового дня. Ничего подобного дотоле я в жизни не видел: небо полыхало ровным темно-красным пламенем и только где-то там, на границе черноты и бесконечной небесной глубины, переходило в короткие полосы цветов радуги и сливалось с этой чернотой. А внизу, по мере восхода солнца, открылись серо-желтые барханы песков пустыни и красного цвета скалы. Они были похожи на океанские волны. И лишь при подлете к Сиднею мы увидели зелень субтропического побережья, омываемого водами Тихого океана. Наверное, мудрым был тот человек, который назвал самый большой водный бассейн планеты Великим, или Тихим. В сочетании этих двух слов — взаимоисключение начала самой природы: мощь шума прибоя и грохота штормовых валов и тишина, которую можно слушать, глядя на застывшую океанскую штилевую гладь.
Вот и Сидней, самый крупный город континента, вытянувшийся своими домиками-коттеджами на десятки километров вдоль изрезанного заливами, бухтами берега Великого океана, упирающийся в небо высотными зданиями, очевидно, деловой части города; внушительно-блистательный аэропорт, как в Каире. Ничего нового. Все где-то видел. Да и что разглядим в иллюминатор — на сердце тоска под стать стоящей за бортом самолета местной авиакомпании австралийской зиме. Тридцать пять минут полета над слегка пересеченной местностью, покрытой коричнево-бурой листвой эвкалиптов, сквозь которую видны их стволы — словно бело-сизые ноги — да пыльно-желтая трава, перерезанная проволокой заборов со стоящими за ними фермами с островками зелени, окнами прудов и водоемов для скота. И, конечно, овцы, овцы да коровы.