Горизонты и лабиринты моей жизни - Месяцев Николай Николаевич. Страница 90

А что ждет впереди, там, в неизвестности, — в знакомом мне лишь по радио- и телепередачам Комитете?! Вопрос о том, справлюсь ли я с предстоящей работой, меня не беспокоил. Знал, что справлюсь. Пройденное, пережитое, накопленное в жизни, давало право именно так думать. А раз так, значит, я мог дать утвердительный ответ на предложение товарищей из Центрального комитета партии, не желающих пока называть свои фамилии. Почему? Из страха. Боязнь тех, кто задумал осуществить эту объективно назревшую необходимость смещения Хрущева, боязнь перед возможным срывом задуманного вследствие недоучета всего и вся с ним связанного или боязнь Миронова и других быть преданными мною. Боязнь предательства с моей стороны вряд ли была основной в данном случае. Ведь те, кто решил предложить мне пойти председателем в Гостелерадио, несомненно, отдавали себе отчет в моей порядочности. И кроме того, само предложение, высказанное Мироновым, связывало меня с ними взаимной ответственностью в случае неудачи смещения Н.С. Хрущева. Если это так — значит, причина сокрытия от меня действующих лиц кроется в неуверенности, которая имеет место среди некоторых членов ЦК. А потому я обязан своим положительным ответом укрепить членов ЦК в правоте и своевременности вопроса, который выносится на Пленум Центрального комитета партии, его Политбюро. Ведь наличие колебаний, страха, когда нет надежды, парализует человека, группу людей, а в таких случаях нужны бесстрашие и твердая воля…

…Холодный октябрьский дождь стучал по крышам и железным козырькам за окнами, как бы ставя точки в моих размышлениях.

Наутро я столкнулся с Мироновым в подъезде «Большого дома». В лифте мы поднимались вдвоем, и я сказал: «Николай Романович, я согласен. Можешь сообщить об этом людям в масках». — «Не шути зло. Того требует обстановка». — «Догадываюсь. Но ведь мы с тобой не из пугливых. Из нашего поколения весь страх выбила война».

…В здании ЦК все шло своим чередом. Помимо других дел я был занят завершением переговоров А.И. Микояна, председателя Президиума Верховного Совета СССР, с Ю. Цеденбалом, первым секретарем ЦК Монгольской народной революционной партии, Совета Министров Монгольской Народной Республики, с которым мои отношения стали по-товарищески близкими.

Не помню точно, но, наверное, в вечер проводов высокого монгольского гостя на родину (ибо запомнилось, как мы с А.И. Микояном из-за погодных условий мчались из аэропорта Внуково-2 в аэропорт Домодедово) сидели мы с Иваном Поздняковым, заведующим сектором Монголии, обмениваясь первыми свежими впечатлениями по итогам визита Цеденбала, как позвонили из приемной Брежнева и попросили зайти к нему. Подумал — пришел мой черед. Вот тогда, в считанные минуты, пока я надевал пальто, переходил из своего третьего подъезда в первый, поднимался в лифте на секретарский этаж, шел в приемную Брежнева, в голове моей промелькнула почти вся моя жизнь со многими действующими в ней лицами — мгновенно, ярко. Эти воспоминания прошлого укрепили во мне чувство собственного достоинства. Я уже физически ощущал, что сейчас за дверями этого кабинета будет открыта новая страница моей жизни, на которой придется писать ее продолжение.

В кабинете находились Л.И. Брежнев, сидевший в торце длинного стола заседаний, А.Н. Косыгин сидел сбоку, поставив ногу на стоявший рядом стул, напротив него Н.В. Подгорный и рядом с ним П.Н. Демичев, секретарь ЦК КПСС. Следом за мной в кабинет вошел Л.Ф. Ильичев, секретарь ЦК КПСС.

Было около полуночи 13 октября 1964 года.

После того как я поздоровался и сел около А.Н. Косыгина, Л.И. Брежнев спросил: «Кто поедет на радио представлять Николая Николаевича коллегии Комитета?» Подгорный: «Ильичев, это его епархия, там, наверное, его хорошо знают». Ильичев: «Хрущев может проходить и дальше в радиотелевизионных программах или убрать его из эфира совсем?» Демичев: «Убрать совсем». Брежнев: «Да, так будет правильно». Косыгин и Подгорный согласились с этим. Брежнев: «Коля, желаем тебе успеха. На днях мы встретимся. В случае необходимости звони».

Ильичев и я попрощались с присутствующими и вышли.

Вот и все. Рубикон перейден. Без всяких словопрений и эмоций. Новая страница жизни открыта… Для меня… Для Н.С. Хрущева книга его большой жизни, судя по поведению и настроению его бывших сподвижников, дописана. Внешне они были спокойны. Что делалось в их сердцах и умах — неведомо.

Я давно уже заметил, что большая политика, как правило, иссушает людей. Редко кто из «сильных мира сего» сохраняет эмоциональность, а с ней и высокую нравственность. А ведь без нее нельзя быть по-настоящему большим в большой политике.

Вглядимся с позиций нравственности — единственного, по моему убеждению, конечного критерия в оценке политика — в следующие за Н.С. Хрущевым первые лица — Брежнева, Черненко, Андропова, Горбачева и некоторых нынешних лидеров, ставших президентами независимых государств, которые возникли на месте разваленного Союза Советских Социалистических Республик…

В ту октябрьскую ночь Ильичев и я плутали по Замоскворечью и никак не могли подъехать к единственному сверкающему всеми огнями громадному дому — Радиокомитету, будто плывущему, в окружающей его тьме.

Приехали. В приемной председателя Госкомитета по телевидению и радиовещанию дежурил член Коллегии Комитета К.С. Кузаков (как потом мне стало известно — сын И.В. Сталина, рожденный крестьянкой Марией Кузаковой в далеком енисейском селе Горошиха, где мне довелось побывать в 1946 году). Ильичев попросил собрать членов Коллегии Комитета. К двум часам ночи приехали большинство из них, в том числе и все четыре заместителя председателя: Э.Н. Мамедов — первый зам. председателя, ответственный за радиовещание на зарубежные страны, А.А. Рапохин — ответственный за внутрисоюзное вещание, В.П. Чернышев — за телевещание, Л.С. Максаков — за все хозяйство Комитета. Председателя Комитета М.А. Харламова в Москве не было, он находился в загранкомандировке.

Ильичев сообщил собравшимся, что я назначен председателем Госкомитета, коротко рассказал обо мне, сказал также, что Харламов будет переведен на другую работу. Не вдаваясь в какие-либо подробности, Ильичев сообщил присутствующим, что Н.С. Хрущев за крупные ошибки освобожден от обязанностей первого секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета Министров СССР. Вопросов к нему не последовало. Он попрощался и уехал.

Членам Коллегии Комитета я сказал, что если у кого-либо есть принципиальные позиции, вытекающие из факта освобождения Хрущева, то прошу об этом сказать, чтобы сообща найти разумное решение. Я просил всех членов Коллегии Комитета продолжать спокойно работать. Подчеркнул, что никаких перемещений, перестановок по службе, не обусловленных творческими, производственными задачами, осуществляться в коллективе Комитета не будет, о чем просил завтра сообщить в руководимых членами Коллегии Комитета главных редакциях, отделах и службах. Извинился за то, что потревожили, пожелал всем спокойной ночи, а заместителей председателя задержал еще немного. Я просил их способствовать созданию в многотысячном коллективе Комитета спокойной, деловой атмосферы. Договорились и том, что они сейчас же просмотрят радио- и телевизионные программы на наступающие сутки, чтобы и них не маячило имя Хрущева. При каких-либо сомнениях по этому поводу просил доложить мне.

Уже под утро позвонил домой. Сообщил, что я на новом месте, в Госкомитете по телевидению и радиовещанию. Просил Аллу не беспокоиться. Детям пока ничего не говорить; приеду — расскажу.

В некоторых нынешних писаниях распространяются байки о том, что в те дни здание Комитета на Пятницкой, телецентра на Шаболовке было оцеплено сотрудниками КГБ, а их коридоры патрулировали негласные сотрудники госбезопасности. Все это бред! Равно как и измышления академика Арбатова о том, что я искал какую-то кнопку, отключающую вещание. Если бы чекисты «обложили» дом на Пятницкой и другие объекты, я об этом непременно бы знал. Председатель КГБ СССР Владимир Ефимович Семичастный, с которым у меня были со времен совместной работы в ЦК ВЛКСМ искренние отношения, наверняка сказал бы, да и товарищи по работе в Комитете могли впоследствии мне об этом поведать.