Левиафан - Акунин Борис. Страница 18

Прошло, наверное, минуты две, и вдруг мы услышали пронзительный женский крик.

Во-первых, я не сразу понял, что это кричит Клебер-сан. Во-вторых, не сообразил, что истошное «Оскур! Оскур!» означает «Au secours! Au secours!» [9]. Но это не оправдывает моего поведения. Я проявил себя позорно, позорно. Я недостоен звания самурая!

Но по порядку.

Первым к двери бросился Фандорин-сан, за ним полицейский комиссар, потом Милфорд-Стоукс-сан и Свитчайлд-сан, а я все торчал на месте. Они, конечно, все решили, что в японской армии служат жалкие трусы! На самом же деле я просто не сразу понял, что происходит.

Когда до меня дошло, было поздно – я прибежал к месту происшествия последним, даже отстал от Стамп-сан.

Каюта Клебер-сан находится совсем недалеко от салона – пятая направо по коридору.

Из-за спин тех, кто прибежал раньше, я увидел невероятную картину. Дверь каюты была нараспашку. Клебер-сан жалобно стонала, лежа на полу, а на ней громоздилось что-то черное, лоснящееся, неподвижное. Я не сразу понял, что это огромного роста негр. Он был в белых холщовых штанах. Из затылка у негра торчала рукоятка морского кортика. По положению тела я сразу понял, что негр мертв. Такой удар, нанесенный в основание черепа, требует большой силы и точности, но зато убивает молниеносно, наверняка.

Клебер-сан тщетно барахталась, пытаясь выбраться из-под придавившей ее тяжелой туши. Рядом метался лейтенант Ренье. Лицо у него было белее воротничка рубашки. Ножны висевшего на боку кортика пусты. Лейтенант совсем потерялся – то бросался стаскивать с беременной женщины неприятную ношу, то оборачивался к нам и сбивчиво начинал объяснять комиссару, что произошло.

Фандорин-сан единственный из всех не утратил хладнокровия. Он без видимого усилия приподнял и оттащил в сторону тяжелый труп (я сразу вспомнил гимнастику с гирями), помог Клебер-сан сесть в кресло и дал ей воды. Тут очнулся и я – подошел к ней и наскоро проверил: ни ран, ни ушибов, кажется, нет. Есть ли внутренние повреждения, станет ясно позднее. Все были так возбуждены, что проведенный мной осмотр никого не удивил. Белые уверены, что все азиаты немножко шаманы и владеют искусством врачевания. Пульс у Клебер-сан был 95, что вполне объяснимо.

Она и Ренье-сан, перебивая друг друга, рассказали следующее.

Лейтенант:

Он довел Клебер-сан до каюты, пожелал приятного вечера и распрощался. Однако не успел отойти и на два шага, как услышал ее отчаянный крик.

Клебер-сан:

Она вошла, зажгла электрическую лампу и увидела возле туалетного столика гигантского черного человека, державшего в руках ее коралловые бусы (эти бусы я, действительно, потом видел на полу). Негр молча бросился на нее, повалил на пол и схватил своими огромными ручищами за горло. Она закричала.

Лейтенант:

Он ворвался в каюту, увидел ужасную (он сказал «фантастическую») сцену и в первый миг растерялся. Схватил негра за плечи, но не смог сдвинуть этого великана ни на дюйм. Тогда ударил его сапогом по голове, и опять безо всякого эффекта. Лишь после этого, боясь за жизнь мадам Клебер и ее младенца, он выхватил из ножен кортик и нанес один-единственный удар.

Я подумал, что бурная юность лейтенанта наверняка прошла в тавернах и борделях, где от умения управляться с ножом зависит, кто назавтра протрезвится, а кого отнесут на кладбище.

Прибежали капитан Клифф и доктор Труффо. В каюте стало тесно. Никто не мог взять в толк, откуда на «Левиафане» взялся этот африканец. Фандорин-сан внимательно рассмотрел татуировку, покрывавшую грудь убитого, и сказал, что уже встречал такую раньше. Оказывается, во время недавнего Балканского конфликта он побывал в турецком плену и видел там чернокожих рабов с точно такими же зигзагообразными метками, концентрически расходящимися от сосков. Это ритуальный узор племени нданга, недавно обнаруженного арабскими работорговцами в самом сердце экваториальной Африки. Мужчины нданга пользуются огромным спросом на рынках всего востока.

Мне показалось, что Фандорин-сан говорил все это с несколько странным видом, словно был чем-то озадачен. Однако я могу и ошибаться, поскольку мимика европейцев довольно причудлива и совсем не совпадает с нашей.

Комиссар Гош выслушал дипломата невнимательно. Он сказал, что его как представителя закона интересуют два вопроса: как негр проник на корабль и почему напал на мадам Клебер.

Тут выяснилось, что у некоторых из числа присутствующих в последнее время таинственным образом стали исчезать из кают вещи. Вспомнил и я о своей пропаже, но, разумеется, промолчал. Далее было установлено, что кое-кто даже видел огромную черную тень (мисс Стамп) или заглянувшее в окно черное лицо (миссис Труффо). Теперь ясно, что это были не галлюцинации и не плод женской впечатлительности.

Все набросились на капитана. Оказывается, над каждым из пассажиров все эти дни витала смертельная опасность, а корабельное начальство об этом и не догадывалось. Клифф-сан был багровым от стыда. Приходится признать, что по его престижу нанесен ощутимый удар. Я тактично отвернулся, чтобы он меньше переживал из-за потери лица.

Затем капитан попросил всех очевидцев инцидента перейти в салон «Виндзор» и обратился к нам с речью, исполненной силы и достоинства. Прежде всего он извинился за случившееся. Попросил, чтобы мы никому не рассказывали об этом «прискорбном случае», так как на пароходе может начаться массовый психоз. Пообещал, что матросы немедленно прочешут все трюмы, междудонное пространство, погреба, склады и даже угольные ямы. Дал гарантию, что никаких чернокожих взломщиков на его корабле больше не будет.

Хороший человек капитан. Настоящий морской волк. Говорит неуклюже, короткими фразами, но видно, что душа у него крепкая и за свое дело он болеет. Я слышал, как Труффо-сэнсэй как-то рассказывал комиссару, что капитан Клифф вдовец и души не чает в единственной дочери, которая воспитывается в каком-то пансионе. По-моему, это очень трогательно.

Ну вот, кажется, я понемногу прихожу в себя. И строчки пошли ровнее, рука больше не дрожит. Могу перейти к самому неприятному.

При поверхностном осмотре мадам Клебер я обратил внимание на отсутствие кровоподтеков. Были у меня и еще кое-какие соображения, которыми стоило поделиться с капитаном и комиссаром. Но более всего я хотел успокоить беременную женщину, которая никак не могла придти в себя после потрясения, а наоборот, твердо вознамерилась довести себя до истерики.

Я сказал ей самым ласковым тоном:

– Может быть, этот чернокожий вовсе не хотел вас убить, мадам. Вы вошли так неожиданно, включили электричество, и он просто испугался. Ведь он…

Она не дала мне договорить.

– Он испугался? – прошипела Клебер-сан с неожиданным ожесточением. – Или, может, это вы испугались, мсье азиат? Думаете, я не заметила, как вы просовывали из-за чужих спин вашу желтую мордочку?

Никто и никогда еще так меня не оскорблял. Хуже всего было то, что я не мог сделать вид, будто это вздорные слова истеричной дуры, и отгородиться презрительной улыбкой. Клебер-сан уколола меня в самое уязвимое место!

Ответить было нечего. Я жестоко страдал, а она смотрела на меня с уничижительной гримасой на злом заплаканном личике. Если бы можно было в этот момент провалиться в пресловутый христианский ад, я непременно нажал бы рычаг люка. Хуже всего было то, что глаза застлало красной пеленой исступления, а этого состояния я страшусь больше всего. Именно в состоянии исступления самурай совершает деяния, губительные для кармы. Потом всю жизнь приходится искупать вину за один-единственный миг утраты контроля над собой. Можно натворить такое, что даже сэппуку будет недостаточно.

Я вышел из салона, испугавшись, что не сдержусь и сделаю что-нибудь ужасное с беременной женщиной. Не знаю, смог ли бы я совладать с собой, если бы подобное мне сказал мужчина.

Запершись у себя в каюте, достал мешок с египетскими тыквами, купленными на порт-саидском базаре. Они маленькие, размером с голову, и очень жесткие. Я закупил полсотни.