Джими Хендрикс, история брата - Хендрикс Леон. Страница 7

Когда бабушка Нора узнала, что наши родители окончательно разошлись после той злосчастной поездки, она очень расстроилась. Бабушка дружила с мамой, можно сказать, они души в друг друге не чаяли.

— Это твоя вина, Элли, — отчитывала отца бабушка нора. Она так всегда звала отца, Элли.

— Твоя, не её, ты один в этом полностью виноват. Ты знаешь лучше, чем кто–либо другой, что мальчикам нужна мать. А ты упёрся и всё испортил.

Отец не сердился на неё, он в глубине души чувствовал, что бабушка права. Не проронив ни слова, он, поджав хвост, запихивал своё тело в машину и отправлялся в Сиэтл, оставляя нас на всё лето в Ванкувере.

Бабушка Нора жила рядом с ванкуверскими верфями на Хастинг–Стрит, неподалёку от папиного сводного брата, дяди Франка и его жены тётушки Пёрл, так что мы с Бастером всё время курсировали между их домами. Помимо дяди Франка у отца был ещё один брат, которого звали Леон, но он неожиданно умер ещё в подростковом возрасте. Мы с братом просыпались в 7 утра, стараясь не проспать молочный фургон, проезжающий по нашей улице каждое утро. Как только заслышится колокольчик молочника, мы с Бастером вскакивали с постели и неслись ему навстречу. У брата всегда при себе было яблоко, которым он угощал лошадь молочника. Около этого времени обычно появлялся и развозчик льда. Нам нравилось наблюдать, как он, откинув задний борт, ловко, огромными клещами, выхватывал большущий ледовый куб. Вскинув его себе на плечо, он исчезал в одной из парадных. Такого куска хватало примерно на два дня, за это время продукты не портились и холод сохранялся в кладовых.

Наше счастливое лето в Ванкувере начиналось каждое утро с завтрака, что редко случалось дома. Бабушка Нора и Тётушка Пёрл зорко следили за тем, чтобы мы не остались без завтрака. По сравнению с жизнью в Сиэтле, Канада для нас оказалась раем и рай этот создавали для нас наши родные. Я не мог дождаться того момента, как тётушка Пёрл снимала толстый слой сливок, образовывающийся сверху молока и давала его мне. Бастер, так же как и сын дяди Франка и тётушки Пёрл, наш двоюродный брат Бобби, также не были обойдены вниманием тётушки Пёрл. Только их интересовало больше молоко. По утрам она делала яблочное пюре и пекла хлеб из кукурузной муки. И каждый получал по огромному ломтю тёплого хлеба с намазанным сверху яблочным пюре. Я не представлял себе лучшего начала дня.

Обычно мы с Бастером гуляли с самого утра до позднего вечера, когда солнце уже заходило за горизонт. Вместе с Бобби мы проходили всю Хастинг–Стрит, ведущую на Запад, к парку Стенли вблизи океана, там, почти у самого берега были железнодорожные пути. Бобби с Бастером были примерно одного возраста и мне, младшему из всех, приходилось довольно трудно, если игра затевалась рядом с путями. Мне казалось, что там их было сотни, тогда как их было, всего только шесть. Поезда уходили и прибывали, с грохотом проносясь мимо нас. Только пройдёт один, как уже виднеется встречный. Для Бастера или Бобби не представляло труда перебежать пути, чтобы выйти к берегу океана, я же стоял и трясся от страха.

— Ну, давай же, Леон! У тебя получится! — кричал брат уже с другой стороны. Но я стоял, как вкопанный. Вместо этого я шёл полмили до перехода и по нему пересекал пути. Казалось, проходила вечность, прежде чем я находил Бастера и Бобби, уже давно играющих на берегу океана. Иногда они уходили далеко вперёд и мне приходилось идти по их следам, чтобы найти их, но я бы прошёл всё побережье, только чтобы найти их.

Однажды я решился. Мне надоело всё время плестись далеко позади них и я понял, что пора посмотреть страху в лицо. Как всегда Бастер с Бобби были уже там и махали мне.

— Ты сможешь, Леон! — закричал Бастер. — Ну, давай!

Я понял, сейчас или никогда. Рассудок подсказывал, идти до перехода. Но во мне что–то напряглось, какое–то незнакомое чувство. Но я словно прирос к земле, будто кто–то держал меня сзади. Запаниковав, я обернулся, ища ботинок, он остался на первых путях.

— Что ты делаешь? — закричал Бобби мне.

— Леон, давай, быстрее! — крикнул Бастер.

Но ноги мои почувствовали какую–то сильную вибрацию. Сомнений не было, приближался поезд. Паровоз отчаянно свистел мне, как будто я не понимал, что поезд едет прямо на меня. Грохот колёс отдавался в моих костях. Из глаз градом полились слёзы и я зажмурил глаза. Не говоря ни слова, Бастер прыгнул через пути ко мне. Хотя я не думаю, чтобы он когда–либо так быстро бежал, мне его прыжок увиделся, как в замедленном кино. Только он схватил меня и мы покатились с насыпи, как поезд с грохотом пронёсся по путям мимо нас. Когда мы встали на ноги, у Бастера все ноги и руки были в крови. Чудо, что мы оба оказались живы. Мы огляделись, моего правого ботинка нигде не было. Должно быть его засосало вихрем поезда. Потеря одного ботинка ничем не лучше потери пары и бабушка Нора должна будет очень недовольна. Ну скажите мне, где она сможет достать мне один ботинок. Разве возможно пойти в магазин и купить недостающий ботинок? Конечно, она будет вынуждена купить пару новых. Мы стояли с Бастером и ревели, мы знали, что нам обоим предстояла взбучка по возвращении домой.

На скамейке сидели две девочки и видели всё, они тут же подбежали узнать, в порядке ли мы. Они отвели нас к себе домой, это оказалась совсем рядом, и промыли и перевязали Бастеру раны, а их мама даже испекла нам всем шоколадные пончики. После этого случая мы всегда заходили к ним, когда направлялись к океану, и нас всегда она угощала чем–нибудь сладким. Мы так и не узнали как её зовут, но Бастер звал её Бетти–Фаянсовая–Посуда.

— Давай зайдём к Бетти–Фаянсовая–Посуда, — говорил он каждый раз, как мы оказывались рядом с их домом.

Мы с братом могли бы есть её шоколадные пончики и на завтрак, и на обед, и на ужин.

В конце лета, за неделю до школы, приехал отец, чтобы отвезти нас домой в Сиэтл. Мы с Бастером получили по паре новых джинс и ботинок, чтобы можно было пойти в школу. После уроков отец поставил нам условие, чтобы мы немедленно шли домой, он запирал входную дверь, завешивал шторы на окнах и выключал свет. Люди из социальных служб грозились забрать нас и он не хотел допустить этого. Так мы в темноте и сидели дома… пока он не возвращался с работы.

У нас не было телевизора и каждый вечер в 7 часов мы усаживались перед старым папиным радиоприёмником, слушая музыкальную передачу Тор 40. Иногда мы слушали разные радиопостановки, такие как Gunsmoke или The Shadow. Однажды вечером, после того как кончились программы, Бастер задумался и выглядел так, как будто был чем–то сильно озабочен. Он поднялся, пошёл на кухню и вернулся оттуда, держа в руках инструменты. Я с любопытством наблюдал, как он встал на колени над радиоприёмником. И отвёрткой стал откручивать винты задней крышки.

— Что ты делаешь? — спросил я. — Не развинчивай отцовское радио, он же накажет нас!

Но брат не обратил на меня никакого внимания. Он был так увлечён своей идеей, что мои слова нисколько не могли повлиять на его действия.

Я наблюдал за его работой и был очень удивлён, что внутри почти ничего не было, за исключением нескольких ламп, циферблата и разноцветных проводков. Бастер разрезал несколько проводков и на его лице отобразилось удивление, он запихнул их обратно и привинтил на место заднюю крышку. Однако когда он попытался включить радио, оно молчало. Должно быть Бастер потерял какие–то проводки и не завинтил все винтики, потому что радио не показывало никаких признаков жизни. Не слышно было даже щелчка выключателя.

Конечно вы поняли, как расстроился отец, когда вернувшись с работы, обнаружил, что его любимое радио не работает.

Отец нахмурился и произнёс:

— Отец Небесный! — начал было он. Эта фраза всегда предвещала что–то недоброе. Он редко вспоминал "Отца Небесного". И вот теперь, эта фраза не предвещала ничего хорошего. Бастер уже ревел.

— Зачем ты сломал мой радиоприёмник? — закричал на него отец.

Даже крепкий подзатыльник не нарушил молчание брата.