Лицо войны (Современная орфография) - Белов Вадим. Страница 27
Сзади из леса поспевала наша пехота и выезжала на новую позицию, грохоча колесами, артиллерия… Неприятель отступал, а его батареи прикрывали бегство, засыпая разоренную деревню дождем шрапнели… Мы миновали мост через высохшую речонку и начали приводить в порядок роту, когда подброшенный какой-то силой в бок и вверх, я вдруг перестал видеть избы и дорогу; в поле зрения еще несколько секунд оставалось темно-багровое небо с седыми полосами ползущего вверх дыма… После тяжелый туман начал давить голову, казалось уходило все, и силы и самая жизнь… Не вспоминалось ни прошлой жизни, ни милых лиц, а почему-то в память пришел одинокий, высокостоящий под долиной, простой деревянный крест!..
Пробуждение в госпитале было полно тихой молитвенной радости. Пережитое кажется теперь сном, но не сном внушающим ужас; пойти второй раз в «бой», я уверен, уже легче, потому что это короткое, страшное для непосвященного слово уже разгадано и утратило свою пугающую таинственность.
После боя
Последним звеном внезапно оборвавшейся цепи исключительных переживаний и необыкновенно острых ощущений был отдаленный сперва, приближающийся вой снаряда, быстрый, тупой и стремительный удар в голову и грохот разорвавшейся позади шрапнели.
С этого момента стройкой последовательности впечатлений уже не было, ее сменили какие-то обрывки воспоминаний, разрозненные и незначительные, как отдельные стекляшки разбитого калейдоскопа… Но серый тяжелый туман, давивший голову все сильнее и сильнее, скоро заволок все своим липким и дурманящим, как хлороформом, покрывалом, — не стало ни мысли, ни боли, ни сожаления, сошла ночь непроглядная и благотворная…
Когда я очнулся, была действительно ночь… Прямо надо мной чернел бездонный полог неба и мелкий дождь назойливый и холодный давно превратил дорогу в глиняную кашу.
Воздух был спокоен… гул орудий умолк, ружейной трескотни не было уже слышно и только тлели развалины домов, спаленной нашей артиллерией, деревни.
Первое впечатление было холод, и только холод, заставивший стучать зубы, хотя глина, на которой я лежал, была тепла, как хорошо нагретая постель… Дождь давно промочил тонкий китель и рейтузы, холодные струйки бежали по телу, встать же было немыслимо самому: мучительно начинала ныть нога и в голове, тяжелой и опухшей с одной стороны, гудело, свистело и грохотало что-то, как на поле боя во время канонады.
И лежа все так же на спине, в колее глинистой дороги, я видел в обе стороны от себя обгоревшие черные или еще догоравшие развалины домов с торчащими черными трубами, в канаве слева почему-то походную кухню, повалившуюся на один бок, а кругом на улице, в отдалении и рядом со мною, десятки человеческих тел, частью живых, стонущих и пытающихся поползти, частью уже мертвых или убитых, сразу разбросанных случаем в самых неожиданных и странных позах.
Рукой слева от себя я тотчас же нащупал свой же потерянный револьвер и еще какой-то странный предмет, который потом оказался австрийским потайным фонарем, справа же рука натолкнулась на лежащего совсем близко человека… Почувствовав руку вдруг увлажнившейся, я поднес ее к губам… Вкус был солоноватый и жидкость липкая, — несомненно кровь!..
Вспоминая теперь не без содрогания об этих минутах, я удивляюсь, что в то время ко всему этому относился как-то совсем безразлично и хладнокровно: отер руку о китель и попытался рассмотреть своего соседа…
Это был русский солдатик, совсем молодой, с курносым лицом деревенской девки; он был жив, по крайней мере щеки его судорожно вздрагивали.
Около него лежала винтовка с согнутым штыком, и солдатик впился в ее ремень темной от крови рукой…
Ранен был он, вероятно, в грудь, так как, когда я пробовал окликнуть его, он открыл глаза, но вместо слов из горла вырвалось лишь клокотание и хрип.
Теперь уже слух, немного привыкший к тишине, различал стоны и вздохи других раненых… Всмотревшись в темноту, я увидел около опрокинутой кухни сидевшего на краю канавы солдата…
Чувствуя невозможность встать и глубоко сожалея о теплом углублении в мокрой глине я все же пополз, медленно цепляясь руками за землю, пополз, к канаве к сидящему на краю солдату.
Во-первых, меня манил этот единственный бодрый человек, так прямо сидящий среди всей массы искалеченных и обессилевших людей, а во-вторых, вдруг в голову пришла страшная мысль: «Что если поедет артиллерия?…» Я лежал как раз в колее дороги, и остаться там заснуть, значит быть наверное раздавленным… И я пополз, напрягая все оставшиеся силы, к канаве, к фигуре солдата, неподвижной и словно задумавшейся…
Но доползая шагов десяти, я его окрикнул сперва тихо, потом громче… Мне хотелось услышать человеческий голос, связную речь… мучительно хотелось…
Но солдат не ответил, он все так же прямо сидел у колеса повозки… даже головы не повернул…
Я подполз ближе.
Коснулся его сапога, мокрого и холодного, и окликнул снова:
— Братец… а братец!..
Солдат молчал…
Тогда я коснулся его плеча… Солдат покачнулся и упал… Он был мертв!..
Невыразимый ужас вдруг охватил меня цепко и властно…
Последняя, как казалось, надежда рухнула, последняя возможность спасения, как думалось, исчезла!..
Обессиленный, я остался лежат около трупа упавшего солдата, открытые стеклянные глаза которого глядели вверх пристальным взглядом, в темное небо, из которого сыпались мелкие, колющие водяные капли…
— Они померли… ваше благородие, — услышал я вдруг голос тихий и кроткий, совсем близкий около себя из-под повозки… — Мы с ими вместе бежали… в шею их ранило… присели к колесу, да верно истекли кровью… перевязать-то я не смог… руки у меня ваше благородие… ру-у-уки!..
Невидимый солдат застонал… Как яркий свет, озарило меня радостнее чувство…
— Ты кто такой?..
— 6-й роты я ваше б-дие…
— А он…
— Фельдфебель наш… человек он ласковый был… царство ему небесное…
Солдат замолчал…
— Ты выползай сюда… — позвал я…
— Не могу я ваше б-дие… ру-уки у меня.
— Что такое?..
— Ру-уки у меня, говорю, разбило… о-обе…
— Погоди, я тебе помогу…
Я сполз вниз в канаву, нащупал воротник раненого солдата и отталкиваясь одной ногой, пополз, таща его за собою…
Через несколько минут мы уже лежали рядом в стороне от дороги и мой случайный товарищ протягивал мне фляжку…
— Испейте, ваше б-дие, — с ихнего убитого снял… водка не водка… а греет сильно…
В фляжке был коньяк… Как жидкое пламя разбежалась теплота по жилам, перестала казаться такой ледяной мокрая от дождя одежда, на душе стало светлее и радостнее…
Общими силами перевязали солдату руку, он ободрился, сперва сел, потом даже встал и прошелся вдоль по темной улице разоренной деревни…
В эту минуту я безумно боялся, чтобы он не ушел, я твердо верил, что он не способен на это, но, казалось, что, вернись он на минуту позже, чем я рассчитывал, сердце разорвалось бы от горя и ужаса…
А дождь все шел и шел… на живых, мертвых и раненых, и мой солдатик скоро вернулся.
— Ничего не видать, ваше б-дие… В поле будто ходят с фонарями… должно санитары, а кто их знает наши али ихние… опять же и далече… Пойти бы нам с вами отсюда, ваше бл-дие… место нехорошее… столько народу полегло… Помилуй, Господи…
Солдат перекрестился…
Село и громадное поле, темные и таинственные теперь, были полны тысячами, звуков… ужасных, холодящих кровь.
С громадным трудом поднялся я на ноги или вернее на одну ногу, охватил шею своего товарища одной рукой и, опираясь другой на винтовку, мы тронулись вперед наугад по мягкой глинистой разбухшей дороге…
Мой спутник осторожно нес, выставив вперед свои раненые руки, но зато его здоровые ноги прекрасно обходили препятствия и зоркие глаза глядели вперед…
Из села по дороге, заваленной опрокинутыми в канавы австрийскими повозками и трупами лошадей, мы вышли в поле, похожее на безграничный черный океан…