Цвет сакуры красный (СИ) - Орлов Борис Львович. Страница 20

А вот как я селедочку астраханскую купила, я и сама не поняла. Только ясно мне стало: в раз всего никак не можно дотащить. Я хучь и здорова, а все ж через саму себя не перескочишь. Вот я извозчика и взяла. Поторговалась с ним, так что он меня за полтинник и довез. И только я — в дверь, гляжу — охти мне! Хозяева идут. И смотрят на меня как-то эдак… Ох, святители, выносите!..

Волковы с удивлением смотрели на Грушу, что как-то бочком слезала с извозчичьей пролетки. А там громоздились свертки, бочонки, мешочки, кульки…

— Э-хм, — кашлянул Всеволод-старший. — Грушенька, а вот эти… м-м-м… емкости, это вот что?

Покраснев как маков цвет, девушка пискнула:

— Это вот — груздочки соленые. Оченно скусные… — Тут вдруг на ее лице промелькнул испуг, — Али вы грибков не любите?

— Да почему же? — Старший Всеволод вновь озадаченно хмыкнул, — А вон то?

— Огурчики… Я в другой раз сама посолю, только ни бочки, ни соли, ни хрена, ни лста смородивого у меня нет, а эти, — она снова повела рукой. — Очень хорошие… А вот тут, — показала она куда-то себе за спину, — селедочка…

— Тоже бочонок?

— Да что вы! — девушка замахала руками. — Всего-то одного залома и взяла. Фунтов на десять, не больше…

— Ага… — Отец повернулся к сыну, который трясся от беззвучного смеха, — Исходя из того, что нам купила многоуважаемая Фрекен Бок… Севка, чеши в магазин. Нам — две поллитры, а девушке… Груша, вы что пить будете?

Та принялась отнекиваться, но Волков-старший ее не слушал, и велел сыну взять «для дамы на свой вкус».

— И к чаю что-ни-то купи! — крикнул он вслед младшему Волкову.

Тот на ходу кивнул и бросил не оборачиваясь:

— Я, конечно, дурак, но не до такой же степени! — и умчался.

Груша принялась хозяйничать: накрыла стол свежеприобретенной льняной скатертью, по краю которой разместились аляповатые ярко-красные петухи, расставила миски, расписанные странными существами таких цветов, что у Волкова невольно возникла мысль о фильмах ужасов и взрыве на малярном складе, разложила ложки, выставила грузди, соленые огурцы, разделанную, залитую маслом и засыпанную луком селедку…

В этот момент вернулся младший Всеволод. Он выставил на стол две бутылки водки, бутылку сладкого вина "Шемаха", небрежно бросил пару шоколадок и фунтик с пряниками, а из кармана своих галифе вытащил три граненые стопки.

— Папань, а надо бы и нормальной посуды присмотреть, — заметил он, с содроганием взирая на расписные миски и деревянные ложки. — А то ведь вот так…

Закончить ему не дал свирепый взгляд отца. К счастью, Аграфена ничего не заметила: именно в этот момент она гордо выставляла на стол чугунок со щами. Старший Волков оглядел стол, и вдруг резким тоном поинтересовался:

— А почему на столе только две тарелки? В чем дело?

— Ой, а вы когось еще ждете? — заволновалась Груша. Ее волнение было понятно: вдруг еды не хватит на всех? Неужто она мало сготовила?..

Но тут же ее волнения были развеяны словами младшего Волкова. Правда, они же послужили причиной для новых переживаний…

— Груша, а ты, что, с нами обедать не будешь?

Девушку кинуло в жар. «За стол зовут, еще вина взяли… Сейчас подпоят, а потом охальничать примутся, — мелькало у нее в мозгу. — Вот когда лишний червонец боком-то станет…» Она хотела сказать, что прислуге негоже сидеть за столом вместе с хозяевами, но старший Всеволод усмехнулся и предположил, что она, верно, собралась их отравить, потому и не хочет есть вместе с ними. От такого предположения Груша задохнулась, и не успела опомниться, как уже сидела за столом перед новой миской, наполненной до краев ароматными, густыми щами.

Старший Волков ловко содрал сургуч с водочного горлышка и плеснул в обе стопки, а младший завозился с винной пробкой, пытаясь выковырять ее без помощи штопора. Наконец, пустив в ход охотничий нож, ему это удалось, и он наполнил стакан девушки.

— Та-а-ак-с… — Всеволод-старший взял ложку, попробовал щи и закатил глаза, — Обалдеть можно! Как говаривала моя жена: ум отъешь, до чего вкусно. Грушенька, вы — кудесница, волшебница, чародейка! Мелкий, ешь, пока не остыло. Ну, и за новую хозяйку дома!

Стопки и стакан весело звякнули, и снова замелькали ложки.

— Классные щи, — заметил Всеволод-младший. — Только, Груша, а мясо-то где?

— Так мясо завсегда потом подают, — удивилась девушка. — Ой, а больше-то мне и не надо, — снова начала отнекиваться она, увидев, что парень доливает ей в стакан вино.

Но Волковы не обратили внимания на ее протесты. Следующий тост выпили за Революцию, потом — за золотые руки повара, потом — за социализм вообще, и за Красные державы в частности…

Груша захмелела. Ей стало хорошо и тепло, словно дома. Всеволод Николаевич своими спокойствием, добротой и какой-то непонятной мудростью вдруг напомнил ей покойного деда, разве что был много моложе. А младший Всеволод казался не то братом, не то — ухажером. «Мелкий, — хихикнула она про себя, услышав в очередной раз обращение старшего к младшему. — Ежели эдакая орясина — мелкий, то ктой-то ж крупным станет?» Она снова выпила вина, и неожиданно подумала, что если этот «мелкий» вдруг начнет «охальничать», так она не будет очень уж против. Да и если старший решиться — тоже…

Младший Волоков поднялся и подошел к радиоприемнику. Щелкнул тумблером, и в комнате грянул «Марш Авиаторов».

— Севка, ты допился или просто охренел? — поинтересовался отец. — Мы что строем тут ходить собрались?

Тот хмыкнул и принялся крутить верньер, яростно шаря по эфиру. Но ничего подходящего для застолья не находилось…

И тут вдруг Груша запела. Пела она какую-то совсем простенькую песенку, но у девушки оказались хороший слух и неплохой голос. Волковы дослушали до конца и даже поаплодировали. После чего младший Всеволод сел к фортепьяно:

Прожектор шарит осторожно по пригорку,

И ночь от этого нам кажется темней.

Который месяц не снимал я гимнастерку,

Который месяц не расстегивал ремней.

Есть у меня в запасе гильза от снаряда,

В кисете вышитом — душистый самосад.

Солдату лишнего имущества не надо.

Махнем, не глядя, как на фронте говорят.[5]

Он собирался повторить припев, но тут отец внезапно резко поднялся и хлопнул его по плечу:

— А пойдем-ка, мелкий, покурим, а то мы тут так уже надымили, что хоть топор вешай.

Груша хотела сказать, что они и выкурили всего-то по одной папироске, и дома у нее тятенька своей махоркой куда большую вонищу разводил, но Волковы уже вышли. И тут же из-за двери раздался недовольный голос Всеволода Николаевича. Она прислушалась…

— …молодец! Хорошую песню выбрал! «Солдат» — уже прекрасно, а как ты собираешься с «гвардейским корпусом» распутываться? Нет, мне просто интересно: как?

— Папань, — виноватый голос Всеволода-младшего, — ну а солдат-то чем не угодил?

— Тундра неэлектрифицированная! Серость непроцарапанная! «Солдат» сейчас — слово старорежимное. Это у капиталистов и буржуев солдаты, а в Красной Армии — бойцы. Запомни, неуч!

И они уже снова сидят за столом. Вернее, за столом сидит один Волков-старший — младший-то снова за инструмент уселся. А у старшего в руках — гитара…

Несколько коротких аккордов, красивый перебор, и отец и сын дуэтом запели «Темную ночь»[6], потом «Землянку»[7], «Эх, дороги»[8], а после — красивые, протяжные песни на смутно понятном, но точно не русском языке…

Девушка слушала и даже всхлипнула, услышав: «До тебя мне дойти не легко, а до смерти четыре шага». Долго утирала слезы после слов: «Край сосновый, солнце встает. У крыльца родного мать сыночка ждет» и «Тамо ми спалише цркву, у којој венчах се млад»[9]. От сладкого вина и негромких проникновенных голосов ей стало удивительно уютно, и она даже не заметила, как закрыла глаза и провалилась в сон.

Утро преподнесло ей новый сюрприз. Во-первых, она проснулась в собственной постели, хотя совершенно не помнила: как она туда попала? А обнаружив себя раздетой, Груша всполошилась, но тщательно прислушавшись к собственным ощущениям и внимательно осмотрев постель, выяснила, что девичья честь не понесла ни малейшего урона. И в этот момент раздался веселый стук в дверь: