Цвет сакуры красный (СИ) - Орлов Борис Львович. Страница 18

— Удивительно, а я думал, что этого добра тут хватает. Интересно, куда это все радиолы подевались?

— Радиолу ищете, граждане? — выросла рядом какая-то смутная личность. — Приятно ценителя встретить в нашем захолустье…

Смутная личность оказалась обычным спекулянтом. Вернее, даже не спекулянтом, а эдаким «жучком». И очень скоро Волковы оказались обладателями роскошного приемника Radiola 60 с полированным корпусом и стоящим на верхней крышке художественно оформленным громкоговорителем. Обошелся он, правда, совсем не дешево: аж в полторы тысячи рублей! Впрочем, покупателям был предъявлен чек, из которого отец и сын узнали, что даже в Северо-Американских Соединенных Штатах эта великолепие стоило 212 долларов 50 центов.

— Однако! — в один голос хмыкнули Волковы.

Но деньги заплатили и своей покупкой остались довольны: перед оплатой они потребовали дать послушать звучание и пришли в восторг: легко ловилось не только «Радио Коминтерна», но и Берлин, Варшава и даже Лондон. Унылый толстячок — бывший хозяин чуда заокеанской техники, который явно распродавал имущество не от хорошей жизни, а не иначе как спасая оное имущество от конфискации за различные темные делишки, утверждал, что ночью можно поймать и Токио, и Нью-Йорк, и чуть ли не Рио-де-Жанейро.

— А знаешь, — сказал старший Волков младшему, когда они вышли со своей покупкой, — нам, пожалуй, еще и патефон неплохо бы прикупить. Радио — это прекрасно, но иногда хочется послушать то, что хочется именно тебе, а не дяденькам с радиостанции.

Сын поддержал это решение, впрочем, покупку патефона решено было отложить до следующего выходного: и так тащить преизрядно. И тут им повезло. В буквальном смысле. Прямо перед ними притормозила заводская полуторка, водитель которой узнал своего приятеля по рабочему клубу и его отца, который как-то раз читал у них лекцию по истории нефтепереработки.

— С покупочками вас! — весело окликнул он Волковых и предложил подвезти до дома. Так что назад отец и сын добрались хоть и с относительным комфортом, но намного быстрее…

Постепенно налаживался быт. Волковы установили электророзетки, подключили свой приемник, а в заводской лавке приобрели новенький японский патефон. Работники торговли почему-то назвали его «ниппонофоном», чем привели младшего Всеволода в неописуемый восторг.

— Жаль, что эти орлы иероглифы читать не умеют, — веселился парень. — Не то назвали бы его «хинсэнтокуфоном»[1]!

В довершении своего обустройства Волковы купили у престарелой дворянки пианино, на котором умел играть сын, а в музыкальной лавке — настоящую концертную шестиструнную гитару, с которой водили знакомства оба. И вечерами они не только слушали музыку или новости, но иногда устраивали себе что-то вроде домашнего концерта.

В еде отец и сын были неприхотливы. По утрам — кружка крепкого чая или стакан свежего молока, которое принесла молочница, бутерброд с салом или солониной — вот на завтрак и достаточно. Обед — в заводской столовой, а так как там — по карточкам, то и стоили два блюда и компот — рубль на двоих. Ужин — в чайной, что на перекрестке, в пяти минутах ходьбы от дома. В выходной день можно и в ресторан сходить, хотя такое случалось редко: чаще они либо ехали в Ярославль — в театр или просто погулять, либо проводили выходной день в рабочем клубе, где имелся бесплатный чай и копеечные бутерброды.

Из прочих серьезных покупок у них появилась только верхняя одежда: еще по паре галифе, несколько гимнастерок и косовороток, отец приобрел себе новый френч из хорошего сукна. Ну и, с учетом надвигающихся холодов, они обзавелись кожаным пальто для Волкова-старшего и кожаной же курткой — для младшего.

Это спокойное житье продолжалось два месяца, вплоть до самого октября, когда инженеры завода собрались отметить день рождения жены Карташева. Там-то и спросили у старшего Всеволода: отчего это вы, Всеволод Николаевич, домработницу себе не заведете? Волкова-старшего такой вопрос застал врасплох. Он озадаченно почесал нос, закурил:

— Так ведь я не знаю, прелестнейшая Надежда Дмитриевна, — произнес он, обращаясь к имениннице, — где в Тутаеве эдаким товаром торгуют. Знал бы — непременно приобрел!

От такого ответа засмеялись все. Особенно веселилась «прелестнейшая» Надежда Дмитриевна Карташева, чье шестидесятипятилетие как раз и отмечали. Волков смеялся вместе со всеми и не догадывался: к каким грандиозным изменениям в их жизни приведет его легкомысленная шутка…

Выходной день шестидневки начинался как обычно: отец и сын, вскипятив «бурбулятором» кружку воды, брились возле умывальника. Одновременно они обсуждали друг с другом планы на сегодняшний день, когда вдруг у дверей зазвякал колокольчик.

Быстро оттерев остатки пены, Волковы вышли встречать нежданных гостей. И замерли: чуть поодаль улыбалось семейство Карташевых, а на крыльце стояла донельзя странная фигура. Молоденькая девушка, крепкой крестьянской стати, одежда, точно сошедшая с картины Кустодиева, низко опущенная голова, замотанная в цветастый грязноватый платок, узелок и потертый сундучок в чуть подрагивающих руках…

— Э-э-э… Вы кто? — поинтересовался сын.

Одновременно с ним, отец, кашлянув, произнес:

— Прелестное дитя, а вы точно к нам?

«Прелестно дитя» еще сильнее наклонила голову и еле слышно пискнула:

— Груша я. Плотникова…

Аграфена Трофимовна, урожденная Плотникова

Ох, и страху я натерпелася, покуль до Ярославля добиралася! Народишшу-то, народишшу — страсти Хосподни! И все — на пароход лезуть. Я сунулась, было — куды! Всяк пхнуть норовит, ровно бугай бодучий, того и гляди — в реку сронят. Один, с харей наглой, рыжий такой, примерился мне и вовсе тумака дать, да я, спасибо Богородице, увернулася. Мышкой шмыг! — да так весь путь до Ярославлю на палубу и просидела.

На пристани вышла — стою, а куды пойти — не ведаю. Тятька казал, что тетку найти совсем запросто станет: покажи, мол, бумажку с адреском милицейскому — он тя враз и направит. А только где ж того милицейского сыскать? Эвона сколько людёв — чисто ярманка!

Я туда-сюда тырк-тырк — нет милицейского. Хоть в слезы, хоть волком вой. Стою, за свои сундучок с узелком держусь — как бы не стибрили. И тут вдруг слышу:

— Гражданочка, чегой-то вы на самоей дороге встали? Не положено. Пожалуйте проходить.

Обернулася: ой! Стоит. Весь такой баский, в ремнях, форма черная[2], на фуражке — козырь лаковый блестит. А молодой и смотрит не строго, а так, ровно шутейно…

— Вам, гражданочка, не помочь ли? — спрашивает. — А то я гляжу, вы вроде как растерямши…

А у меня язык ну прямо как отсох. Хочу сказать, а мычу только, ровно дурочка, да бумажку ему сую. Милицейский в нее глянул, фуражку сдвинул, лоб почесал, да сказал, что мне не Ярославль надоть, а в Тутаев. Тут и ко мне голос вернулся. Отвечаю, что, мол, сама знаю, что тетка моя в Тутаеве живет, а вот только где тот Тутаев и как туды доехать?

Он в смех:

— Я, — говорит, — тако же три года тому в город приехал. Вася, — говорит, — меня звать. Вася Козельцов. А вас, гражданочка, как звать-величать?

Куда мне деваться, думаю. Сказать? Боязно, ведь не абы кто — милицейска власть. Не сказать? Еще того страшнее. А ну, как чего нехорошего выйдет? Помялась, помялась, но, однако ж, назвалась. Даже про деревню нашу рассказала. И про то, что вот сейчас стали сильно налоги драть — японцев этих кормить надоть, а у нас и так кажный кусок на счету. И что к тетке в город на заработок подалась, потому как тятенька говорят, что такую кобылу, как я, оне прокормить не смогут, а замуж меня отдавать — им резона нету. За богатого — не берут, а за голь перекатную — сами не пушшают.

Милицейский Вася Козельцов посмеялся, потом отвел меня до чайной, спросил мне чаю с баранками и велел сидеть, да ждать, покуль евойная смена не выйдет. А там он меня самолично до Тутаева и доставит.

Ну, самолично — не самолично, а только-только я за пятый стакан принялась, приходит милицейский Вася Козельцов и говорит, с обхождением так: