Черная линия - Гранже Жан-Кристоф. Страница 46

Врач оказалась веселой. Она постоянно шутила, подчеркивая свои слова широкой улыбкой, открывавшей ослепительно-белые лошадиные зубы.

— Предлагаю вам экскурсию по территории, — сказала она. — По пути и поговорим.

Усевшись в машину Марка, они двинулись мимо ферм, садов, игровых площадок. Бесконечное свободное пространство под солнцем. Доктор Норман приводила цифры — тут содержатся две тысячи больных, по шестьдесят пять в корпусе, по пятьдесят в каждой сельскохозяйственной бригаде…

— Мы въезжаем в охраняемый квартал.

Они оказались в зоне, находившейся под усиленной охраной: вышки, шлагбаумы, колючая проволока и решетки на всех окнах. Настоящий концлагерь. Только бараки выкрашены в зеленый цвет и украшены разными орнаментами, напоминающими узорную вязь мечетей.

Возле стоянки Марк увидел первых пациентов, бродивших на лужайке: темная, обветренная кожа, бритые головы. Все они были одеты в зеленые робы — как и Реверди на пленке — и под ослепительным солнцем казались еще более смуглыми. Плоские лица, бессмысленные взгляды, словно глаза ослепли от яркого света.

В этом помещении был большой внутренний двор. Его окружала галерея с арками, откуда можно было попасть в коридоры, кабинеты, палаты. Вокруг крашеные бетонные стены, облупленные, изрядно попорченные солнцем, дождями, жарой.

Они прошли по одному из коридоров, где висели таблички «Отделение судебной медицины». Зашли в кабинет; простой деревянный стол возле стены, перед ним, прямо на полу, гора пожелтевших папок.

Врач беседовал с пациентом в присутствии охранника. Они сидели за столом друг напротив друга, и распределение ролей было очевидным: с одной стороны белый халат, с другой — наручники. Доктор Норман, не переставая широко улыбаться, перекинулась несколькими словами по-малайски с врачом, потом повернулась к Марку:

— Недавно поступил. Алжирец. Вроде бы говорит по-французски.

Она нагнулась и сказала заключенному по-английски, указывая на Марка:

— Этот господин приехал из Парижа. Можете поговорить с ним по-французски, если хотите.

— Ни к чему, — ответил алжирец по-английски, набычившись.

У него было костлявое лицо. Глубокие глазницы не позволяли рассмотреть его зрачки. Марк заметил, что ему заковали и ноги. Психиатр направилась к выходу из кабинета:

— Как хотите, вам просто было бы легче.

Марк пошел было за ней, но тут услышал произнесенное по-французски: «Патрон…». Он резко повернулся. Алжирец улыбался ему во весь свой щербатый рот. Теперь его глаза загорелись. Он мотнул головой в сторону врача:

— Когда я ей киску отрежу, полакомимся вместе. — Он подмигнул. — Ты как больше любишь: вареную или жареную?

Марк молча вышел. «Вареную или жареную?» Он догнал врача, повернувшую налево. Они миновали столовую, потом углубились в очередной коридор с запертыми камерами. Ни одной живой души. В конце коридора охранник открыл перед ними еще одну дверь.

Они вошли в большой зал, погруженный в полумрак: занавески были задернуты. Марк несколько раз моргнул, чтобы глаза привыкли. Помещение оказалось огромной спальней, где вдоль стен стояли не менее пятидесяти кроватей, со множеством медленно вращавшихся вентиляторов. Здесь усиливалось ощущение мира, покоя. Где-то тихонько работал телевизор. Люди спали. Некоторые бродили по центральному проходу, шаркая ногами. На них были не зеленые робы, а обычная

одежда.

— Их скоро выпустят? — спросил Марк.

— Напротив, их не выпустят никогда. Их поразил амок.

— Что?

— Амок. Так в Малайзии называют убийственное безумие. Вот этот парень, в белой футболке, выколол глаза своей маленькой дочке, чтобы она не смотрела телевизор. А вон тот убил жену, разрезал тело на кусочки и выкидывал их из окна четвертого этажа. Вон тот, в глубине…

— Я, кажется, понял.

Норман улыбнулась еще шире, всеми зубами наружу:

— Это сильно. Я тут работаю двадцать лет и до сих пор ничего не поняла.

Они прошлись по комнате. Она пожимала руки, улыбалась, кивала головой, она чувствовала себя как рыба в воде. Настоящий посол ЮНЕСКО. В конце зала, за портьерой, обнаружилась еще одна комната. Кабинет информатики, где вместо кроватей стояло множество экранов. В углу — обитый тканью диван; на него они и уселись. Больные смотрели на них издали, не решаясь подойти.

— После защиты диссертации, — продолжала психиатр, — я начала работать над феноменом амока. У вас, на Западе, уже давно заменили понятия одержимости или колдовства такими терминами, как «истерия» или «шизофрения». В Малайзии все не так просто. Все согласны с тем, что, с медицинской точки зрения, амок представляет собой кризис безумия. Но все убеждены и в том, что определенную роль тут играют демоны. Она развела руками:

— Изучая безумие, мы подходим к нему с точки зрения как психиатрии, так и местных суеверий. Впрочем, никто не берется утверждать, что такая позиция менее эффективна, чем чисто клинический подход. До тех пор, пока больной верит, что он одержим дьяволами, эти дьяволы и существуют, не так ли? Разум — всего лишь определенным образом направленное прозрение. Все правда, поскольку все от восприятия…

Марк не вполне улавливал суть ее слов, но этот мягкий голос, эта неизменная улыбка его убаюкивали. Он почти забыл о Реверди. Пристальные взгляды больных вернули его в действительность.

— Его тут… содержали?

— Джека? Да, в последние дни.

Она произносила его имя на английский манер, «Джек».

— Вы полагаете, его поразил… амок?

— Он, безусловно, действовал в момент кризиса. Однако я полагаю, что при этом он ни на минуту не потерял контроля над собой. Разум его не покинул.

— То есть он осознавал свои поступки?

— Скорее, я сказала бы, что он действовал под влиянием одного из своих сознаний.

— Он шизофреник?

Она воздела руки, словно говоря: «Не спешите!»

— В каждом из нас уживается множество личностей. Более или менее выраженных.

— Но можно ли сказать, что Реверди, убивший Перниллу Мозенсен, и человек, ставший чемпионом мира по дайвингу, — один и тот же человек?

Она уселась поглубже, спокойно оглядела по-прежнему неподвижных больных:

— Человеческое сознание нельзя представить себе в виде единого узла. Это скорее колесо. Поле возможного. Лотерейный барабан, который крутится и время от времени останавливается на какой-то цифре. Одна из цифр Джека — это убийство,

Марк решил играть с доктором Норман в открытую. Он заговорил о кассете. Улыбка исчезла с лица психиатра.

— Кто вам ее дал?

Марк не ответил, и она продолжала:

— Аланг, верно? Иногда задаюсь вопросом, как этот придурок мог стать нашим лучшим экспертом-криминалистом… — Она взглянула на него искоса. — Ну и каковы же ваши выводы?

— Мои выводы?

— Да что вы думаете об этой сцене? Идеальный момент, чтобы проверить свои предположения.

— Думаю, что Реверди использует задержку дыхания для защиты.

— Точно. Но защиты от чего?

— От других. А также от себя самого. От своего безумия.

Врач снова улыбнулась:

— Вы правы. Джек использует апноэ как щит. От тех, кто на него нападает. От своей шизофрении.

— Теперь и вы используете этот термин.

— Я только что пыталась объяснить вам, что такие определения относительны. Но совершенно очевидно, что в Джеке борются разные личности. Они хотят занять место того Джека Реверди, которым он пытается быть. «Официального» Реверди. Вы же знаете историю его жизни?

— Наизусть.

— Это история жизни волевого человека. Упрямца, который всегда добивался поставленной цели. И шел к ней напрямую. Эта целенаправленность обратно пропорциональна силе терзающей его угрозы распыления личности.

Такой диагноз показался Марку убедительным. Понемногу то, о чем она говорила, становилось для него очевидным.

— А теперь, — продолжала она, — поговорим об апноэ. Я изучала этот предмет. Я хотела понять, что дает ему основания полагать, будто такое поведение защитит его. Конечно, определенную роль играет физическая изоляция. В этот момент ему больше не нужен внешний мир. Но есть и нечто другое, более глубокое. Вы знаете, что происходит в организме, когда человек не дышит?