Путешествие капитана Самуила Брунта в Каклогалинию, или землю петухов, а оттуда в Луну - неизвестен Автор. Страница 10

«Дело сие, — сказал на то Государь, — достойно того, чтобы мы об оном когда-нибудь подумали».

По сем приказал он отвести мне особливую комнату, и на другой день позволено было Султу-Аквиланцам, а потом и Каклогалянам меня смотреть. Я не имел ни в чем недостатка и по прошествии месяца получил дозволение ездить ко двору. Государь призывал меня часто к себе в кабинет, где помогал я ему считать и весить золотую его монету, и записывал цену и вес оной; ибо сие служило ему препровождением времени.

Сей Государь был весьма нелюбопытен, так что в целые пять лет моего при дворе пребывания не спрашивал меня ни одного раза о состоянии Европы и о ее жителях. Любимцы его не получали от него ничего, потому что мне никогда не случилось видеть, чтобы он кому-нибудь пожаловал хотя одну монету, ниже и Шквабавам.

Большие господа, видя меня в толикой у него милости, что Галка по причине бесстыдных ее поступок, которые она и после ареста продолжала, должна была двор совсем оставить, старались друг пред другом оказывать мне свое почтение и дружество.

Они не только давали мне деньги, но приводили ко мне своих жен и дочерей, оставляли их у меня, и непристойные их поступки приводили меня в стыд. Один Бутефаллалиан, то есть Герцог, сказал мне, что ежели я ему не сделаю чести, чтобы препроводить один час с его женою, то не будет он меня считать за своего друга; и, сказав сие, оставил меня одного с нею.

Герцогиня была ко мне столь же благосклонна, как и ее супруг. Я старался всячески доказать ей, сколь великая разность между ее и моим полом находится; но она, ни мало тому не внимая, и только твердила, что ей самой довольно то известно, видя меня столько раз нагого; ибо на мне, кроме епанчи, ничего не было, и часто случалось, что Каклогалянский Государь и его Шквабавы, желая повеселиться, сдергивали с меня оную и оставляли меня нагого, так что я принужден бывал от них бегать и выскакивать в окошко, а особливо когда все приводимые мною извинения мне ни мало не помогали. Но, опасаясь прийти у сей Герцогини в немилость, выпросил я у Министра супругу ее довольную пенсию, и тем только самым с обоими примирился.

Некогда один престарелый и притом бедный Полковник, увидя меня в придворном саду, говорил мне так: «Ваше Превосходительство! употребите хотя четверть часа на выслушание моей просьбы: сие сочту величайшею ко мне милостью». Я отвечал ему, что он придает мне несправедливое величание, которого никогда не желаю, но что может объявить мне свою нужду, и я от всего сердца служить обязуюсь, а особливо, видая его часто при дворе с челобитными, по коим, однако же, никакого не получал удовольствия; и сие-то самое возбудило во мне к нему великое сожаление. «Милосердие ваше, — сказал он на то, — столь же велико, как и ваша скромность. Дозвольте же мне уведомить вас, что я в последние войны с Совами и Сороками служил долгое время со всякою верностью; но сколь скоро возвратился из похода, то, к величайшему моему прискорбию, не показав мне ни малейшей причины, отняли у меня мой полк, и отдали оный одному камердинеру, который никогда и в глаза не видал неприятеля. Господин его был Бутефаллалиан и, любя его, хотел наградить его таким образом; я же, напротив того, не получа никакого удовольствия и, хотя прежде имел небольшой достаток, нажитый ревностною и порядочною моею службою; однако отдал оный одному Министру за сей полк, служа в оном несколько лет Капитаном без всякого порока. По таковом уроне приведен я был в самое бедное состояние и, хотя не одну подавал челобитную, однако и по сих пор не получил ничего; ибо некоторые из них хотя и были приняты, но не читаны или, по крайней мере, не хотели мне дать на оные никакого ответа. Итак, теперь, кроме вас, не имею никакой надежды. Я довольно вижу, что уже не гожусь более в службу; и требование мое состоит только в том, чтобы приняли меня в Гошпиталь Меритонианцев, то есть дряхлых и к службе неспособных военных людей. Сжальтесь же над бедным и несчастным, который Государю и отечеству служил верно, и оказал себя пред другими во многих случаях, что усмотрите вы из сего моего свидетельства, если примете на себя труд прочесть оное».

По сих словах подал он мне свои аттестаты, из коих в первом написано было, что он прежде всех ворвался в правое неприятельское крыло и оное привел в беспорядок, почему и одержана совершенная победа над Сороками и Совами; во втором, что на Белфюгарской баталии отнял государственное знамя; в третьем, каким образом напал он на неприятельский магазеин и, отняв оный, принудил неприятеля оставить осаду Барбахена; одним словом, он имел с двадцать аттестатов, подписанных Генералами и знатнейшими военными чиновными, кои на отменную его храбрость единогласно особую похвалу приписывали. Прочтя оные, отдал ему назад и спросил, чем могу я ему служить. «Я прошу вас, — сказал он мне, — рекомендовать меня первому Министру, дабы я, как заслуженный Офицер, получил пенсию». «Вы не можете сделать богоугоднейшего дела, Государь мой! — ответствовал я ему. — Конечно, вы двор весьма мало знаете, когда думаете, что там заслуги уважаются. Ваши аттестаты доказывают, что вы исправляли должность свою, как подлежит каждому честному Офицеру. Однако вы делали должное, и за то награждены довольно». «Я все довольно разумею, — ответствовал Полковник, — но могу вам множество таких представить, кои или ушли, или при сражении весьма худо поступали; однако, невзирая на то, удержали свои места, а иные еще и возвысились». Я ответствовал ему, что, хотя то и правда, однако сии петухи были, может быть, другим образом двору полезны, либо имея прекрасных жен или дочерей, или в великом совете могли служить своими советами.

«Но я, государь мой! хочу говорить с вами чистосердечно, — присовокупил я еще, — я никак не могу служить вам в сем деле. Министру надлежит почти всех Бабле-Цифериан (так называются члены великого совета) привлечь на свою сторону. Они имеют множество лакеев, кравчих и других служителей, которые идут в Гошпиталь, так что и находящиеся там Офицеры и солдаты скорее выведены быть могут для очищения им места. Ежели некоторых из Бабле-Цифериан хотите склонить к сожалению, дабы в просьбе вашей иметь лучший успех, то прежде всего постарайтесь задобрить служителей некоторых Шквабав или и их самих. Сим средством легко можете получить желаемое». «Я лучше хочу умереть с голоду, — сказал он на то, — нежели учинить столь мерзкое дело».

Сие произнес он с великим жаром; но я ему ответствовал с холодностью, что он, может, то получит, как хочет. «Итак, я вижу, — сказал Полковник, — что и вы меня защитить не хотите».

«Я уже показал вам причины, для которых не могу вам ни мало помочь, — сказал я ему. — Но ежели ваши аттестаты и челобитный могут вам принести пользу, то пожалуйте, я подам их Государю». «Наш Государь, — говорил он, — весьма добродетелен; но все делается чрез Министра, от которого ничего надеяться не должно». Сказав сие, простился он со мною весьма учтивым образом. Министр, услыша, что я с сим Полковником долго разговаривал, спрашивал меня, чего он от меня требовал. Я рассказал ему о его просьбе, говоря притом, что, не хотя беспокоить о том Его Превосходительство, ему отказал. «Птицы, — сказал он, — кои заслугами своими хвастаются, бывают чрезвычайно бесстыдны. Сей Полковник был бы, конечно, при своих правилах счастлив, ежели бы он жил за два или за три века прежде; но ныне оные уже не в моде, и он, последуя древнему своему нравоучению, должен будет умереть с голоду.

Как! он столь бесстыден, что всегда хочет говорить правду, и по сих пор поступок своих не переменяет, хотя за то уже неоднократно было ему от двора отказано. Он осмеливается сказать в глаза знатному петуху, что он сводник и возвышением своим должен курицам своей фамилии. Он укоряет без всякого рассуждения трусостью того, который предосторожностью своею избег от опасности. Иному напоминает бесстыдным образом то, что он был лакеем, хотя счастие и возвело его столь высоко, что он между знатнейшими в государстве почитается. Сего еще не довольно; он дерзнул и мне сказать, когда я не хотел принят его челобитной: весьма жалко, для чего народ, посадя меня в темницу за покражу государственных доходов, не дал мне слабительного и меня не повесил; також, будто я явный государственный грабитель и заслужил виселицу более всякого вора. Бедность и глупость его были причиною, что я над ним сжалился и его простил; хотя, кажется, и того довольно для него наказания была, что над ним все насмехались. Он не имел ни куска хлеба; однако я пошел к нему в дом и приказал давать ему все нужное к его пропитанию, не дав ему притом знать, кто его благодетель».