Некромант из криокамеры 4 (СИ) - Кощеев Владимир. Страница 3

ограничения (как бы безусловно они ни прославлялись древними). Ведь без принципов

доброй воли они могут стать в высшей степени дурными, и хладнокровие злодея делает его

не только гораздо более опасным, но и непосредственно в наших глазах еще более

омерзительным, нежели считали бы его таким без этого свойства.

Добрая воля добра не благодаря тому, что она приводит в действие или исполняет; она

добра не в силу своей пригодности к достижению какой-нибудь поставленной цели, а

только благодаря волению, т. е. сама по себе. Рассматриваемая сама по себе, она должна

быть ценима несравненно выше, чем все, что только могло бы быть когда-нибудь

осуществлено ею в пользу какой-нибудь склонности и, если угодно, даже в пользу всех

склонностей, вместе взятых. Если бы даже в силу особой немилости судьбы или скудного

наделения суровой природы эта воля была совершенно не в состоянии достигнуть своей

цели; если бы при всех стараниях она ничего не добилась и оставалась одна только добрая

воля (конечно, не просто как желание, а как применение всех средств, поскольку они в

нашей власти), – то все же она сверкала бы подобно драгоценному камню сама по себе как

нечто такое, что имеет в самом себе свою полную ценность. Полезность или бесплодность

не могут ни прибавить ничего к этой ценности, ни отнять что-либо от нее. И то и другое

могло бы служить для доброй воли только своего рода обрамлением, при помощи которого

было бы удобнее ею пользоваться в повседневном обиходе или обращать на себя внимание

недостаточно сведущих людей; но ни то ни другое не может служить для того, чтобы

рекомендовать добрую волю знатокам и определить ее ценность.

При всем том в этой идее об абсолютной ценности чистой воли, которой мы даем оценку, не принимая в расчет какой-либо пользы, есть что-то столь странное, что, несмотря на все

согласие с ней даже обыденного разума, все же необходимо возникает подозрение: быть

может, только безудержное сумасбродство скрыто лежит в основе и, быть может, мы

неправильно понимаем намерение природы, которая предназначила разум управлять нашей

волей. Попытаемся поэтому рассмотреть эту идею с этой точки зрения.

Что касается природных способностей органического существа, т. е. целесообразно

устроенного для жизни, мы принимаем за аксиому то, что в нем нет ни одного органа для

какой-нибудь цели, который не был бы самым удобным для этой цели и наиболее

соответствующим ей. Если бы в отношении существа, обладающего разумом и волей, истинной целью природы было сохранение его, его преуспеяние – одним словом, его

счастье, то она распорядилась бы очень плохо, возложив на его разум выполнение этого

своего намерения. В самом деле, все поступки, какие ему следует совершать для этого, и

все правила его поведения были бы предначертаны ему гораздо точнее инстинктом и с

помощью его можно было бы достигнуть указанной цели гораздо вернее, чем это может

быть когда-либо сделано при помощи разума. Если же вдобавок покровительствуемое

существо должно было быть наделено разумом, то этот разум должен был бы служить ему

только для того, чтобы размышлять о счастливой склонности своей природы, восхищаться

и радоваться ей и благодарить за нее благодетельную причину, но не для того, чтобы

подчинять слабому и обманчивому руководству его свою способность желания и

ввязываться в намерение природы. Одним словом, природа воспрепятствовала бы

практическому применению разума и его дерзким попыткам своим слабым пониманием

измышлять план счастья и средства его достижения; природа взяла бы на себя не только

выбор целей, но и выбор самих средств и с мудрой предусмотрительностью доверила бы и

то и другое одному только инстинкту.

На самом деле мы и находим, что, чем больше просвещенный разум предается мысли о

наслаждении жизнью и счастьем, тем дальше человек от истинной удовлетворенности.

Отсюда у многих людей, и притом самых искушенных в применении разума, если только

они достаточно искренни, чтобы в этом признаться, возникает некоторая степень

мизологии, т. е. ненависть к разуму, так как по вычислении всех выгод, которые они

получают – я не скажу от изобретения всевозможных ухищрений обычной роскоши, но

даже от наук (которые в конце концов представляются им также некоторой роскошью

рассудка), – они все же находят, что на дело навязали себе на шею только больше тягот, а

никак не выиграли в счастье. Поэтому они в конечном счете не столько презирают, сколько

завидуют той породе более простых людей, которая гораздо больше руководствуется

природным инстинктом и не дает разуму приобретать большое влияние на их поведение. И

необходимо признать, что суждение тех, кто в значительной степени умеряет и даже сводит

к нулю хвастливые восхваления выгод, которые дает нам разум в отношении счастья и

удовлетворенности жизнью, никоим образом нельзя назвать мрачным или неблагодарным

по отношению к благости силы, правящей миром. Напротив, нужно признать, что в основе

таких суждений скрыто лежит идея другой и гораздо более достойной цели нашего

существования; именно для этой цели, а не для счастья предназначен разум, и ее как

высшее условие должны поэтому большей частью предпочитать личным целям человека.

В самом деле, так как разум недостаточно приспособлен для того, чтобы уверенно вести

волю в отношении ее предметов и удовлетворения всех наших потребностей (которые он

сам отчасти приумножает), а к этой цели гораздо вернее привел бы врожденный природный

инстинкт и все же нам дан разум как практическая способность, т. е. как такая, которая

должна иметь влияние на волю, – то истинное назначение его должно состоять в том, чтобы

породить не волю как средство для какой-нибудь другой цели, а добрую волю самое по

себе. Для этого непременно нужен был разум, если только природа поступала всегда

целесообразно при распределении своих даров. Эта воля не может быть, следовательно, единственным и всем благом, но она должна быть высшим благом и условием для всего

прочего, даже для всякого желания счастья. В таком случае вполне совместимо с

мудростью природы то наблюдение, что культура разума, необходимая для первой и

безусловной цели, различным образом ограничивает, по крайней мере в этой жизни, достижение второй цели, всегда обусловленной, а именно счастья, и даже может свести ее

на нет. И природа не поступает при атом нецелесообразно, так как разум, который видит

свое высшее практическое назначение в утверждении (Griin-dung) доброй воли, при

достижении этой цели способен удовлетворяться только на свой лад, а именно быть

довольным осуществлением цели, которую опять-таки ставит только разум, если даже это и

связано с некоторым ущербом для целей склонности.

Но для того чтобы разобраться в понятии доброй воли, которая должна цениться сама по

себе и без всякой другой цели, в понятии ее, коль скоро оно имеется уже в природном

здравом рассудке и его нужно не столько внушать, сколько разъяснять, – чтобы разобраться

в понятии, которое при оценке всей ценности наших поступков всегда стоит на первом

месте и составляет условие всего прочего, возьмем понятие долга. Это понятие содержит в

себе понятие доброй воли, хотя и с известными субъективными ограничениями и

препятствиями, которые, однако, не только не скрывают его и не делают его неузнаваемым, а, напротив, через контраст показывают его в еще более ярком свете.

Я обхожу здесь молчанием все поступки, которые признаются как противные долгу, хотя

они и могли бы быть полезными в том или другом отношении; ведь о таких поступках

нельзя спрашивать, совершены ли они из чувства долга, поскольку они даже противоречат