Некромант из криокамеры 4 (СИ) - Кощеев Владимир. Страница 86
субстанции, являющейся [нам] в пространстве и называющейся материей, мы не знаем. Напротив, как объект чистого рассудка всякая субстанция
должна иметь внутренние определения и силы, направленные на
внутреннюю реальность. Но какие же иные внутренние акциденции могу я
мыслить, кроме тех, которые доставляет мне мое внутреннее чувство, а
именно кроме самого
мышления
или чего-то аналогичного ему? Поэтому-то Лейбниц считал все
субстанции простыми, наделенными способностью представления
субъектами, одним словом,
монадами,
так как он принимал их за ноумены, не исключая и составных частей
материи, у которых он мысленно отнял все, что может означать внешние
отношения, стало быть, также и
сложение.
4.
Материя
и
форма.
Эти два понятия лежат в основе всякой другой рефлексии, до такой
степени они неразрывно связаны со всяким применением рассудка. Первое
из них означает определяемое вообще, а второе – его определение (и то и
другое в трансцендентальном смысле, так как мы отвлекаемся от всяких
различий в том, что дано, и в том способе, каким оно определяется).
Прежде логики называли общее материей, а видовое различие – формой.
Во всяком суждении можно назвать данные понятия логической материей
(для суждения), а отношение между ними (посредством связки) – формой
суждения. Во всякой сущности составные части ее (essentialia) образуют
материю, а способ, каким они соединены в вещи, – сущностную форму.
Точно так же безграничная реальность вещей вообще рассматривалась как
материя всякой возможности, а ее ограничение (отрицание) – как форма, которой одна вещь отличается от других согласно трансцендентальным
понятиям. Рассудок прежде всего требует, чтобы нечто было дано (по
крайней мере в понятии), дабы иметь возможность каким-нибудь образом
определить его. Поэтому в понятии чистого рассудка материя
предшествует форме, и ввиду этого Лейбниц признавал сначала вещи
(монады) и внутри их способность представления, чтобы затем на этом
основать внешнее отношение между вещами и взаимодействие
(Gemeinschaft) между их состояниями (а именно представлениями).
Поэтому [в его учении] пространство и время были возможны как
основания и следствия: пространство – благодаря взаимоотношению
между субстанциями, время ^благодаря взаимосвязи определений этих
субстанций. Так и должно было бы быть на самом деле, если бы чистый
рассудок мог непосредственно быть соотнесен с предметами и если бы
пространство и время были определениями вещей самих по себе. Но если
пространство и время суть только чувственные созерцания, в которых мы
определяем все предметы исключительно лишь как явления, то форма
созерцания (как субъективное свойство чувственности) предшествует
всякой материи (ощущениям), стало быть, пространство и время
предшествуют всем явлениям и всем данным опыта, вернее, только они и
делают их возможными. Философ-интеллектуалист не мог допустить, чтобы форма предшествовала самим вещам и определяла их возможность,
и со своей точки зрения он был прав, поскольку он считал, что мы
созерцаем вещи так, как они существуют (хотя и посредством неясного
представления). Но так как чувственное созерцание есть совершенно
особое субъективное условие, которое а priori лежит в основе всякого
восприятия, а форма его первоначальна, то эта форма дана сама по себе, и
материя (или сами являющиеся вещи) не только не должна была бы лежать
в основе (как мы должны были бы утверждать, если бы судили согласно
одним лишь понятиям), но даже, наоборот, возможность ее предполагает
данным формальное созерцание (пространство и время).
Примечание к амфиболии рефлективных понятий
Да будет позволено мне называть место, уделяемое нами понятию или в
чувственности, или в чистом рассудке,
трансцендентальным.
Соответственно этому определение места, присущего всякому понятию в
зависимости от его применения, и указания, как по правилам определить
место всякого понятия, следовало бы называть
трансцендентальной топикой;
это учение надежно предохраняло бы от всяких уловок чистого рассудка и
возникающих отсюда заблуждений, так как оно всегда различало бы, к
какой познавательной способности принадлежат, собственно, понятия.
Всякое понятие и всякую рубрику, под которую подходит много знаний, можно называть
логическим местом.
На этом основывается
логическая топика
Аристотеля, которой могли пользоваться школьные учителя и ораторы, чтобы в той или иной части мышления найти все наиболее подходящее для
обсуждаемого ими предмета и умствовать по поводу его с некоторой
видимостью основательности или многословно болтать.
Трансцендентальная же топика содержит не более чем четыре приведенные
рубрики всякого сравнения и различения, отличающиеся от категорий тем, что
они показывают не предмет согласно тому, что составляет его понятие
(величина, реальность), а только сравнение представлений, предшествующее
понятию о вещах. Но это сравнение требует прежде всего рефлексии, т. е.
определения того места, куда следует отнести сравниваемые представления
вещей: мыслятся ли они чистым рассудком или даны в явлении
чувственностью.
Логически понятия могут сравниваться без рассмотрения того, куда относятся
их объекты, ноумены ли они для рассудка или феномены для чувственности.
Но если мы хотим приступить с этими понятиями к предметам, то нам прежде
всего необходима трансцендентальная рефлексия, [чтобы определить], объектами какой познавательной способности должны быть эти предметы –
чистого ли рассудка или чувственности. Без этой рефлексии применение
понятий слишком ненадежно и приводит к мнимым синтетическим
основоположениям, которые критический разум не может признать и которые
основываются исключительно на трансцендентальной амфиболии, т. е.
смешении объекта чистого рассудка с явлением.
Не имея такой трансцендентальной топики и потому обманутый
амфиболией рефлективных понятий, знаменитый Лейбниц построил
интеллектуальную систему мира
или, вернее, вообразил, будто познал внутренние свойства вещей, сравнив
все предметы только с рассудком и отвлеченными формальными
понятиями своего мышления. Наша таблица рефлективных понятий дает
нам то неожиданное преимущество, что вскрывает отличительные черты
его учения во всех его частях и вместе с тем главное основание этого
своеобразного способа мышления, покоящегося исключительно на
недоразумении. Лейбниц сравнивал все вещи друг с другом только
посредством понятий и, естественно, не нашел никаких различий между
ними, кроме тех, на основании которых рассудок отличает свои чистые
понятия друг от друга. Условия чувственного созерцания, заключающие в
себе свои собственные различия, он не считал первоначальными, так как
чувственность была для него лишь способом неясного представления, а не
особым источником представлений; явление было для него
представлением о
вещи самой по себе,
хотя и отличающимся от рассудочного познания по своей логической
форме, в том смысле, что представления, поскольку у них обычно
недостает расчленения, примешивают к понятию вещи побочные
представления, между тем как рассудок умеет обособлять их. Одним
словом, Лейбниц
интеллектуализировал
явления, подобно тому как Локк согласно своей системе
ноогонии
(если можно так выразиться)
сенсифицировал
[63]
все рассудочные понятия, считая их лишь эмпирическими или
отвлеченными рефлективными понятиями. Вместо того чтобы видеть в
рассудке и чувственности два совершенно разных источника