Некромант из криокамеры 4 (СИ) - Кощеев Владимир. Страница 87
представлений, которые, однако, только в
сочетании
друг с другом могут давать объективно значимые суждения о вещах, каждый из этих великих философов ратовал лишь за один из источников
познания, относящийся, по их мнению, непосредственно к вещам самим по
себе, а другой источник считал или запутывающим, или приводящим в
порядок представления первого.
Поэтому Лейбниц сравнивал между собой предметы чувств как вещи
вообще только в рассудке.
Во-первых,
он сравнивал их, поскольку рассудок должен судить о них как о
тождественных или различных. Так как он, стало быть, имел в виду
исключительно понятия о вещах, а не место их в созерцании, в котором
единственно и могут быть даны предметы, и совершенно упускал из виду
трансцендентальное место этих понятий (следует ли относить объект к
явлениям или к вещам в себе), то он неизбежно должен был
распространить и на предметы чувств (mundus phaenomenon) свой принцип
тождества неразличимого, действительный только для понятий о вещах
вообще, и вообразил, будто тем самым внес немалый вклад в
естествознание. Конечно, если я знаю каплю воды как вещь саму по себе
по всем ее внутренним определениям, то я не могу считать ее отличной от
другой капли, если понятие первой капли как целое тождественно с
понятием второй. Но если капля есть явление в пространстве, то она имеет
место не только в рассудке (среди понятий), но и в чувственном внешнем
созерцании (в пространстве), и здесь физические места совершенно
безразличные к внутренним определениям вещей, и место =
b
может принять вещь, совершенно подобную и равную другой вещи, находящейся в месте =
а,
точно так же как если бы эта вещь была в такой же степени иной по своим
внутренним свойствам. Различие по занимаемому месту в пространстве
делает уже само по себе, без всяких других условий, не только
возможными,· но и необходимыми множественность и различение
предметов как явлений. Следовательно, мнимый закон Лейбница есть не
закон природы, а только аналитическое правило для сравнения вещей
посредством одних лишь понятий.
Во-вторых,
основоположение, гласящее, что реальности (как одни лишь утверждения) никогда логически не противоречат друг другу, есть совершенно истинное
положение об отношении между понятиями, но оно не имеет никакого
значения ни когда речь идет о природе, ни когда речь идет о вещи самой
по себе (о которой мы понятия не имеем). В самом деле, реальная
противоположность встречается везде, где
А – В = 0,
т. е. где реальности, связанные в одном субъекте, уничтожают действия
друг друга; таковы все на каждом шагу встречающиеся в природе действия
и противодействия, которые основываются на силах и потому должны
называться realitates phaenomena. Общая механика может даже а priori установить в виде правила эмпирическое условие этой
противоположности, указывая на противоположность направлений, –
условие, о котором ничего не знает трансцендентальное понятие
реальности. Хотя г-н фон Лейбниц и не возвестил об этом законе с помпой
как о новом основоположении, тем не менее он воспользовался им для
новых утверждений, и его последователи прямо включили этот закон в
свою лейбницевско-вольфовскую систему. Согласно этому
основоположению, всякое зло, например, есть только следствие
ограниченности твари, т. е. следствие отрицаний, так как только отрицание
может быть противоположно реальности (в одном лишь понятии о вещи
вообще это в самом деле так, но не в вещах как явлениях). Подобным же
образом сторонники Лейбница считали не только возможным, но и
естественным объединять в одном существе всю реальность без каких-
либо причиняющих беспокойство противоположностей, так как они знали
только один вид противоположности – противоречие (посредством
которого упраздняется понятие самой вещи), но не противоположность, приводящую к взаимному разрушению, когда одно реальное основание
уничтожает следствия другого, условия же для того, чтобы представить
себе такую противоположность, мы находим только в чувственности.
В-третьих,
монадология Лейбница не имеет никакого иного основания, кроме того, что этот философ представлял себе различие между внутренним и
внешним только в отношении к рассудку. Субстанции вообще должны
иметь что-то
внутреннее,
т. е. нечто свободное от всех внешних отношений, следовательно, также и
от сложения. Стало быть, основу внутреннего [содержания] вещей самих
по себе составляет простое. Но внутреннее, присущее состоянию вещей
самих по себе, не может также заключаться в их положении в
пространстве, фигуре, соприкосновении или движении (все эти
определения суть внешние отношения), и потому мы не можем
приписывать субстанциям никаких других внутренних состояний, кроме
того состояния, благодаря которому мы внутренне определяем свое
собственное чувство, а именно кроме
состояния представлений.
Так появились монады, которые должны быть первовеществом всей
Вселенной, хотя деятельная сила их состоит только в представлениях, так
что, собственно, они действуют лишь в самих себе.
По этой же причине в учении Лейбница принципом возможного
общения между субстанциями
не могло быть физическое влияние, а должна была быть
предустановленная гармония.
В самом деле, так как все имеет лишь внутренний характер, т. е. занято
своими представлениями, то состояние представлений одной субстанции
не может находиться ни в какой действенной связи с состоянием
представлений другой, какая-то третья причина, влияющая на все
субстанции вместе, должна согласовать их состояния друг с другом, и
притом не посредством случайного, в каждом отдельном случае особо
оказываемого содействия (systema assistentiae), а посредством единства
идеи причины, которая действительна для всех субстанций и от которой
все субстанции должны получать свое существование и постоянность, а
стало быть, и согласование друг с другом сообразно общим законам.
В-четвертых,
известное
учение
Лейбница о
времени
и
пространстве,
интеллектуализирующее эти формы чувственности, возникло
исключительно из той же иллюзии трансцендентальной рефлексии. Если я
хочу одним лишь рассудком представить себе внешние отношения вещей, то это можно сделать только посредством понятия об их воздействии друг
на друга, и если я хочу связать одно состояние вещи с другим ее
состоянием, то это может произойти только в чередовании оснований и
следствий. Поэтому Лейбниц мыслил пространство как определенный
порядок в общении между субстанциями, а время – как динамическую
последовательность их состояний. То особое и от вещей независимое, что, казалось бы, присуще пространству и времени, он приписывал
неясности
этих понятий, вследствие которой то, что есть лишь форма динамических
отношений, принимается за особое созерцание, самостоятельно
существующее и предшествующее самим вещам. Таким образом, пространство и время были в его учении умопостигаемой формой связи
между вещами самими по себе (между субстанциями и их состояниями), а
вещи были умопостигаемыми субстанциями (substantiae noumena). Но в то
же время он хотел сделать эти понятия действительными также и для
явлений, так как он не считал чувственность особым способом созерцания, а искал источник всех, даже и эмпирических, представлений о предметах в
рассудке, оставляя чувственности лишь достойное презрения занятие –
спутывать и искажать представления рассудка.
Между тем если бы мы даже и могли высказывать синтетические суждения