Честь Родины (Рассказы о народных героях) - Дмитриев Николай Петрович. Страница 12

Но солдаты будто не слышали. Он подошел вплотную и тронул одного из них за плечо.

Солдат обернулся. Это был сигнальщик. Увидев командира, он встал во фронт.

— Что за базар? Порядка не знаете! — вспылил Перекомский. — Глазеете, как бабы. Ну, чего не видели?

— Вашбродь, — отозвался сигнальщик, — дозвольте доложить. Так что лошадь…

— Какая лошадь? — переспросил капитан. — Что ты чепуху порешь?

— Никак нет, — упрямо ответил сигнальщик. — Так что лошадь… Извольте взглянуть.

Перекомский подошел к краю бруствера и выглянул.

По полю, между третьим бастионом и вражеским окопом металась рослая лошадь без всадника. На спине ее торчало дорогое седло. Ускакала ли она, сбросив седока, или по недосмотру от хозяина убежала, оборвав привязь, — неизвестно.

Над английским окопом виднелись головы стрелков. А выйти за беглянкой было боязно. Под пулю попадешь.

Кто-то тронул Перекомского за рукав. Он обернулся и увидел рыжеватого матроса. Это был смельчак, бросивший в ушат с кашей залетевшую бомбу.

Но об этом случае Перекомский еще не знал. Лейтенант Головинский, угрюмый и молчаливый человек, сменившись с дежурства, не успел ему рассказать, как матрос Кошка потушил горящий снаряд.

— Ваше высокоблагородие, — спросил матрос, — дозвольте лошадью завладеть?

У капитана Перекомского была природная болезнь: в затруднительных случаях голова его дергалась. И получалось, как будто он соглашался. Это приводило к недоразумениям.

— Как тебя звать? — спросил он матроса.

— Петром, — бойко ответил черноморец.

— Я не имя, братец, а фамилию спрашиваю, — буркнул капитан.

— Кошка, — сказал матрос. — Дозвольте, ваше благородие, очень уж лошадка хороша…

Лицо Перекомского побагровело. Он подумал, что такой фамилии быть не может, а это ему, капитану, солдаты приклеили такое прозвище.

— Как фамилия? — переспросил он, и от растерянности голова его дернулась.

Матрос, приняв кивок за согласие, козырнул, бросился к насыпи и мигом перелез через бруствер. Солдаты остолбенели от удивления. Только сигнальщик успел крикнуть:

— Вертайся, Петро. Убьют!

В ответ снизу глухо донеслись слова:

— Ребята! Палите по мне! Пусть смекают, что я до их бегу.

Перекомский очнулся первым.

— Что стоите? — крикнул он. — Палите скорее… холостыми…

Сигнальщик вскинул ружье. Грохнул первый выстрел, за ним другой, третий.

Из вражеского окопа высунулись стрелки, с удивлением разглядывая бегущего человека, по которому со стороны русских шла частая ружейная стрельба.

Он бежал зигзагами, спотыкаясь, припадая к земле и снова учащая шаг. В этот миг ни у кого не возникло сомнений в том, что это перебежчик. Из вражеского окопа ему махали руками, касками, кричали, чтобы он бежал быстрее. Вот он поравнялся с лошадью, нагнулся, перехватил волочившиеся по земле поводья и вдруг вскочил на седло. Лошадь рванулась, взвилась на дыбы, но матрос ударил ее стременами в бока и, повернув, поскакал обратно в русскую сторону.

Не успели враги опомниться, а он уже был у своего бастиона. С вражеской стороны запели пули, но тщетно. Смельчак, перемахнув с разбегу через бруствер, влетел к своим.

^{Смельчак перемахнул с разбегу через бруствер.}

Со всех сторон к нему бежали защитники бастиона.

— Ваше высокоблагородие! Вот вам конь, — сказал матрос, слезая с седла. И, кивнув с усмешкой в сторону неприятеля, добавил: — А они пусть теперь на козе покатаются.

— Голубчик, — ответил Перекомский, — дай я тебя за удаль поцелую!

Солдаты обступили их. Крича «ура», они принялись качать храбреца.

С тех пор матрос Кошка стал гордостью третьего бастиона.

Севастополь, как разъяренный лев, отбивался от врагов.

После нескольких неудачных атак неприятель приступил к планомерной осаде города.

К надземной войне прибавилась подземная. Французские саперы рыли в земле тайные ходы, подбираясь к русским позициям.

Русские взрывали эти ходы минами и фугасами.

Осада затянулась. Дни стали короче. Подошла зима. Земля обледенела, покрылась снежным покровом.

Однажды ночью из третьего бастиона сделали вылазку. Шестьдесят солдат пробрались к вражеским окопам, но французы их заметили, открыли стрельбу и многих убили. Оставшихся в живых спасла поднявшаяся метель. Они с трудом добрались до бастиона.

К рассвету метель улеглась. Сигнальщик, через отверстие в бруствере следивший за неприятелем, заметил, что у вражеского окопа, прислонившись к насыпи, стоит неподвижно наш унтер-офицер.

Сигнальщик подозвал товарищей. Начались толки и разговоры. Кто-то из солдат, ходивших на вылазку, присмотревшись внимательней, сказал:

— Конечно, это наш Ефим Тимофеевич… Замерзший он, братцы.

— Вороги над покойником тешатся! — возмутился сигнальщик. — Нарочно его караульным выставили…

— Нам на позорище, — добавил один из артиллеристов.

К разговаривающим подошел матрос Кошка. Узнав, в чем дело, он тоже присоединился к общему негодованию.

— Ведь это же обидно, братцы! Эх, сердечный! И бежать не может, потому как мертв. Как бы его сюда доставить?

— И думать нечего, — возразил сигнальщик. — Убьют.

— А вот я попробую, — ответил Кошка.

— Ничего не выйдет, — проворчал один из солдат. — Подстрелят тебя французы, как зайца.

— Посмотрим! — сказал Кошка и пошел искать лейтенанта Головинского.

Выслушав матроса, лейтенант пожал плечами:

— На такое дело дать разрешения я не могу. Ступай к капитану.

Кошка, мрачно козырнув, отправился в капитанскую землянку. Осторожно приоткрыв дверь, чтобы не выпустить тепло, он увидел, что Перекомский что-то пишет. Капитан составлял очередные сводки убитых и живых.

Увидев матроса, он положил карандаш. Матрос снял шапку.

— Ваше благородие, — сказал Кошка. — Дозвольте спасти товарища от надругания.

— Какого товарища? — спросил Перекомский.

Кошка рассказал о мертвом унтере. Капитан нахмурился.

— Опять чудишь? — буркнул он. — А что, если подстрелят? Незачем живому из-за мертвого пропадать. Не могу разрешить.

Но Кошка стоял на своем.

— Ваше высокоблагородие, — бормотал он, — меня пуля не трогает. Отпустите, будьте так милостивы… Дозвольте…

Он так упорно клянчил, что Перекомский не выдержал.

— Ну, черт с тобой! — сказал он. — На меня не пеняй. Сам в могилу лезешь. Пойду просить Панфилова.

Начальник оборонительной линии севастопольских укреплений контр-адмирал Панфилов после уговоров дал наконец разрешение.

Довольный Кошка отправился в землянку и целую ночь оттуда не выходил. Взяв матрац, он распорол его, вытряхнул солому и сшил себе из холстины мешок. А для рук и головы сделал прорези.

Рано поутру он напялил на себя мешок и выбрался с бастиона. Спустившись с бруствера вниз, он осторожно пополз.

В утреннем тумане белая холстина почти сливалась со снегом. Ползти было трудно. Обледенелые камни раздирали руки до крови.

До вкопанного в землю мертвеца оставалось еще шагов сто, а уже начинало светать. Ползти дальше было бесцельно и опасно.

Кошка залег на снегу и весь день пролежал до темноты.

Руки и ноги закоченели, не разогнуть.

Когда стемнело, он опять пополз. Кое-как добрался до мертвеца, вытащил широкий нож, начал тихонько откапывать. Мерзлая земля поддавалась туго. Он долбил ее ножом. Искрошенные комья осторожно вынимал пригоршнями, отбрасывал в сторону.

Работал он долго, несколько часов. Наконец откопал. Труп стал качаться в яме. Кошка, обмотав мертвеца веревкой, привязал его к своей спине. С усилием он вытащил труп из ямы и медленно, изредка останавливаясь, двинулся в обратный путь.

Нести тяжело, и уже опять светать начинает.

Заметили англичане, что кто-то по снегу ползет, открыли пальбу.