Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич. Страница 139

— Вот именно. Людям хватало даже той мелочи, что мы, большевики, успели дать им за краткие годы. Я, увы, понял это слишком поздно, а мои соратники увещеваниям не вняли, настаивая на выступлении… Если вы осуждаете меня, то поймите, что и великие люди не избегали перемены стороны. Сам Талейран, епископ Оттенский, слуга трех императоров — ну, вы-то не сиволапый, вам-то не нужно разъяснять, кто сей персонаж, верно?

— Я учился в Варшавской образцовой гимназии. Для смеха, вместе с Каляевым и Савинковым. А ведь скоро пять лет, как Савинкова предательством же выманили в Минск, арестовали и шлепнули. Надо же, как летит время…

— Да, епископ угадал верно: «В сложной игре предательство лишь вопрос времени. Не предашь ты сегодня — тебя предадут завтра. Из чего следует, что вовремя предать означает всего лишь предвидеть».

Кофейник опустел, а десерт закончился, и напряженную паузу пришлось рвать снова Бухарину:

— Вы искусно построили ответ, вынудив меня к оправданиям. По правилам сделки, я тоже имею право спросить без оглядки на вашу обиду.

— Я обещал вам полную искренность и от слова своего не отказываюсь.

Бухарин подобрался, как бы готовясь к драке; дослушав его, Пианист прекрасно понял, почему.

Коля Балаболкин сказал:

— Мне, бывшему наркому, обидно проверять лампочки. Я не остановлюсь пока не достигну победы, либо не упокоюсь в смерти. Смело могу сказать, что я такой не один. А вам, Владимир Григорьевич, не обидно ли из величайшего разведчика, коего наш с вами общий знакомый, Георгий Бергма, трактует выше начальника немецкой разведки, выше самого Вальтера Николаи… Не обидно ли вам нынче прозябать пошлейшей ищейкой, розыскной красной собакой?

О чем говорят мужчины?

— Что, красная собачка? Гав-гав будку привезли?

Резвый попался, черт. Отшагнул правой ногой так, что повернулся на левой, словно дверь на петлях.

И с левой руки как даст Сеньке в зубы — тот аж ногами накрылся. Сенька-то с правой ждал, и не сразу: сперва полагается долго и с удовольствием ругаться, а уж потом переходить к сути дела.

Но летун попался резкий, как понос, и ни слова ни сказал, просто врезал. Федька сунул было руку за пазуху, но тут уже опамятовавшийся Семен перехватил запястье товарища. Одно дело в морду, а с оружием — это уже нападение на военнослужащего. Тут на Вилюй еще попросишь, чтобы отправили. Присяжные такие же люди, как все вокруг, понимают, чем драка от убийства отличается.

Краском же фыркнул, неспешно развернулся спиной, показывая полное свое пренебрежение к незадачливой шпане. Вытащил из-за потертого, выношенного кожаного пояса, мягкого даже на вид, пару вееров и махнул над головой черным крылом левого.

Тогда цеппелин завыл сиреной, окутался сизым облаком от пиропатронов и выстрелил сразу четыре якоря, крестом. Завизжали блоки, тоненький белый дым поднялся от бегущих сквозь полиспасты тросов. Цеппелин переполз на малозаметные с земли полметра. Взмах белого веера — бетонный ящик довернулся на подвеске. Оба веера через стороны вниз: опускай!

И бетонный сундук медленно пошел вниз. С треском примял деревянные подкладки. Товарищи краскома ломами довернули ящик по месту точно, разбежались на уставные пятьдесят шагов. Тогда сам новоприбывший комэск повернул над головой белый веер: есть касание!

Снова под брюхом цеппелина неслышно хлопнули пиропатроны, и в пыльную землю ударили черные молнии отстреленных тросов.

— Ну, с прибытием!

Описав прощальный круг черным, комэск сложил веера, сунул привычно за пояс и пошел к железным воротам гарнизона, откуда уже махали ему из-за накрытого стола командиры звеньев, комполка, старшина, механики и прочие аэродромные люди. Цеппелин снова взвыл коротким гудком — уже не истошной сиреной, уже густым добрым басом — и с потрясающей воображение легкостью ушел вверх. А уж там развернулся и пропал, как привиделся.

Привезенный им бетонный дом встал в ровном ряду таких же комсоставовских коробок, замыкая внутренний оборонительный периметр военного городка. Наружный периметр состоял из таких же литых ящиков, только там никто не жил, а хранили всякое старшинское добро: запасные кровати, лопаты, кирки, ломы вот эти самые.

Семен встал, потрогал набухающую под глазом щеку, выругался и приложил к глазу федькин шпалер. И больше в тот вечер не случилось ничего, как пишут в романах, «достойного внимания».

Поутру Семен выглянул из хаты поздно, уже солнце встало. Мать, поругавшись бесполезно, махнула рукой и ушла на службу, на станцию, где работала счетоводом.

На лавке перед самым домом сидел тот самый, прибывший вчера, краском. Во всем новом, пуская зайчики назеркаленными сапогами, разве только ремень потертый, выношенный, мягкий. Но теперь-то Семен знал, зачем: для поворотливости в поясе. Новый ремень жесткий, с ним бы краскому нипочем не подловить лучшего бойца Заречья.

— Выходи, Семен. Поговорить хочу.

Лучший боец Заречья труса не празднует. Подтянув штаны, умылся Сенька в бочке под водостоком, рубашку накинул и вышел. Тотчас же из-за куста калины на углу показался и Федька, с независимым лицом фланирующий по улице.

— И ты подходи, побакланим. — Летун сделал приглашающий жест. — Если драться хотите, так и это можно. Только вы уж не взыщите, я инструктор по боксу. Увы, без права участия в соревнованиях, но вам хватит.

Подошли, сели на лавку с обеих сторон от летчика.

— Василий, сын Ильич, — командир, не чинясь, протянул руку. Пожал руки аккуратно, не кичась железной хваткой.

— Семен.

— Федор, — перекинув чинарик в другой угол рта, выдохнул верный товарищ. — Из самого коммунизма в наше захолустье?

Краском, против обыкновения, не стал петь комиссарских песен про единство. Окраины и центр едины — раздельны только магазины! Это здесь всякий знает.

Пилот просто кивнул.

— Хочу спросить у вас. Вы, наверное, знаете. Вот, городок небольшой. Уютный. А почему фонари только вокруг центральной площади, как она тут называется…

— Имени Крупской, потому что там училище воспитательниц, — проворчал Семен. — А мы просто говорим: «Крупа».

— Ну. — Пилот поглядел сперва в серые глаза Семена, потом в синие Федьки — да пристально так, Федор аж рыжие вихры пригладил. Но тут же вспомнил, что он, вообще-то, первый парень в Углегорске, и снова перекинул чинарик по рту, и выпрямился, и поглядел прямо на залетного.

— Так отчего на Крупе все чисто, светло, красиво — не хуже Москвы, слово чести. Я был в Москве на обучении, могу сравнивать. И парк у вас хороший, я много где послужил, так скажу: в Чернигове, примером, и сам парк хуже, и развлечений меньше. А новую секцию, авиаторскую, и вовсе не в каждый областной город ставят.

Пилот откинулся на неровные бревна, переплел пальцы на необычно худом колене:

— Нет, не интересно вам. Отойди от Крупы тридцать шагов — и фонари побиты, и вот на углу водоразборная колонка сломана. Как будто на Крупе коммунизм, а вокруг черт знает что. Палеолит, как нам в музее рассказывали. Комендант мне вчера говорил: это не наши, не гарнизонные. Это вы сами. Что же так-то? Что вечером культурно в парк не пойдете? Раньше только чистую публику пускали, а теперь-то всех. Теперь всякий чистым быть может. Отчего же не всякий хочет? Вот почему ты, Семен, чистым быть не хочешь?

— Ты, Василий, вопрос прямо ребром ставишь… — Семен почесал затылок. — Я тебе тоже честно скажу, только уж не обижайся, коли сам спрашивал. Мильтонам не стучать. Уговор?

— Уговор, — Василий совершенно по-местному подцепил ногтем клык, — зуб даю!

— Ну, поглядим, чего слово твое стоит… — Семен вздохнул. — Отец мой убит на войне в Туркестане. Поеду я на заработки в город или там на учебу — кто с мамкой останется? А с моей зарплаты на лесопилке ничего на полгода не отложишь.

— У меня и вовсе, — Федька сплюнул. — Ни пропить, ни накопить.

— Ну да, — разулыбался Семен. — Ты ж сифилитик.

— Чего? — Вот здесь непроницаемый пилот удивился. — А не похож. Нос не провален.