Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич. Страница 156

Еще несколько раз махнув руками, Маршак вдруг остановился и взял собеседника за пуговицу:

— Поймите, будь автор помоложе, следовало бы воздержаться от печатанья первой его книжки и ждать от него других вещей, более чистых в работе и зрелых психологически. Но ведь ему около сорока лет, и он почти неграмотен. Оттолкнем его, и лишимся не просто неумелого словонанизывателя, пропадет любопытный срез эпохи!

Горький аккуратно убрал руку собеседника с пуговицы и, верно, что-то сказал в ответ, но ветер стер и это, уступив только возбужденному восклицанию Маршака:

— … Чтобы весь текст, все слова и обороты Гудима были понятны ребенку? Но это путь к зализанности и приглаженности, к вытравлению личности писателя из произведения. Надо же детям откуда-то узнавать новые слова и новый, непривычный склад речи. То же требование часто лишает рисунок личности художника…

Наконец, спорящие писатели повернули за угол трехкупольной громады, и до мостика донесло последний аккорд:

— … Пусть люди с юности приучаются к тому, что художественные образы не летят сами, как гоголевские галушки, в рот, а иногда требуют от читателя сосредоточенного внимания и активности!

— Получается, — медленно проговорил Сталин, вертя в руках пустую трубку, — получается, мы ведем войну и строим коммунизм… В конечном итоге для того, чтобы два русских писателя на итальянской набережной могли спорить о понимании детьми рассказов слесаря Гудима с «Красного Арсенала»?

И Корабельщик ответил без малейшего признака насмешки:

— Поверьте, для войны это еще не самая плохая причина.

— Товарищ… Алый Линкор… — Сталин даже подчеркнул, что адресуется не к аватару, отвернувшись лицом к громадной носовой надстройке. — Все человеческое вам рано или поздно сделается скучным. Допустим, вы найдете себе занятие на тысячу лет. Я не представляю себе, какое, но вы-то представляете. Звезды зажигать, например. В конце-то концов, если звезды зажигают, стало быть, и это кому-нибудь нужно! Только рано или поздно наскучит и оно, рано или поздно наскучит все, вы понимаете? Все!

— Не знаю, — с тщательно наведенной беспечностью отозвался из-за спины Корабельщик. — Проживу с тысячу лет, а там и погляжу.

Сталин развернулся обратно к фигуре моряка, отстранил возражение мягким движением трубки:

— Эволюция не создает безупречного, и на бессмертном эволюция останавливается. Если нет смены поколений, нет и перемены в наследственном аппарате. Я читал и Дарвина, и Генделя, и переданные вами же материалы… Не все, разумеется. Но что-то понял. И вот что я хочу спросить…

Маленький танк повернул башню — совсем как человек, и Корабельщик повернул взгляд черных-черных глаз тоже совсем как человек, и человек ответил на эти вопросительные взгляды, отбивая каждую фразу движением черенка трубки сверху вниз:

— Кто же создал вас и для какой цели? Таких бессмертных, таких бесстрашных… Таких бессмысленных?

Над пристанью повисла долгая пауза. Шлепала вода, кричали птицы, шумели машины — вроде бы рядом, и в то же время приглушенно, как ссора за стеной. Смысл понимаешь, но ни единого оттенка.

— Знал бы я, — ответил, наконец, Корабельщик, — ох, как бы он у меня кровью умылся.

— Простите, — Сталин убрал пустую трубку в карман и обернулся к набережной. — Расскажите мне об этом городе. Вы же здесь, я так понимаю, не первый раз? Это и есть пиратско-анархическая Республика Фиуме, о которой так долго говорили, хм, большевики?

— Да, именно Фиуме.

— Но ведь вся Республика — единственный город. Чем же она держится между более крупных соседей? Ладно там Хорватия, но у Италии, все же, счетных дивизий побольше, чем, например, у нас. Неужели кокаинист и развратник Д’Аннунцио такой хороший правитель?

— Тарнобжег тоже единственный город.

— Тарнобжег держится нами, как воздушный мост. Его потому никто и не трогает.

— Вот и Фиуме по той же причине никто не трогает. Он удобен всем: итальянскому правительству — в качестве жупела для торга с бывшей Антантой. Самой Антанте — как противовес требованиям хорватов, и как предлог для пребывания войск в Далмации. Фашистам в Италии — как болячка, отвлекающая силы Рима от подготавливаемого самими фашистами государственного переворота. Нам — как врата контрабанды и агитации. Всем остальным — как рай для шпионов любого сорта, калибра и фасона.

— Хей! — закричал с берега мальчик-разносчик, — хей, Corazzata Rossa! Свежая русская газета! Привезли прямо из Тарнобжега!

Пока танк-вездеход Еж, к вящей радости пацана, торговался за газету, Сталин осведомился:

— Значит, ваш человек уже прибыл в город?

— Именно… В обед мы встретимся вон там, у бокового фасада Ядранского Дворца. Пока что глянем, что пишут… Ах, черт!

Сталин взял «Правду» из рук явно расстроенного Корабельщика и прочитал следующее:

«В начале апреля завершена ликвидация контрреволюционного мятежа в районе г. Зборов. Предводители бандитских шаек расстреляны комендатурой г. Зборов 14 апреля с.г. Так будет с каждым врагом Революции, невзирая на прошлые заслуги!»

— Заслуги-то здесь при чем?

Корабельщик перевернул газету и показал на последней странице список расстреляных, подчеркнув ногтем первую фамилию сверху.

— Маяковский? Тот самый, что ли?

— Поэт в России больше, чем поэт. За то, что обывателю простится, владыке душ, умов, прощенья нет… Окружили их в конце марта, потом быстро судили. Я тогда, кажется, Англию ровнял. К девятому мая боевые действия в Европе, в основном, закончились. Но в Союзе-то Свердлов как правил, так и правит. С Приазовьем как не было мира, так и нет. И на кой черт взваливать на себя теперь еще и Польшу? Ладно бы еще поляки просились в Союз, вот как Синцьзян тот же. Но ведь нет, отпихиваются всеми тремя руками…

Сталин почесал усы черенком трубки, вздохнул и промолчал. Корабельщик направился к сходням:

— Идемте. Пора знакомиться с пилотом.

Пилот сделал короткий жест, понятный без перевода, и пассажир прошел по крепкому бетонному причалу к алому гидроплану, подсвеченному закатными лучами, и потому сиявшему тысячей оттенков багрянца. Как если бы кадр цветного кино сперва перерисовали на бумагу, а потом осветили через ту самую кинопленку.

На переговорах за обедом пилот, необычно для итальянца, помалкивал. Выслушал Корабельщика, кивнул, и даже денег не взял. То ли все оплачено заранее, то ли толстяк чем-то моряку обязан, и оттого немного зол на бесплатную работу?

Пилот между тем пригнулся под протянутое над пирсом крыло — как у всех гидропланов, оно устанавливалось на подкосах над лодочным фюзеляжем. Повыше, чтобы не кувыркнуть всю машину, зацепившись за волну при разгоне или посадке. Под крылом обыкновенно вырезывались две-три дырки в фюзеляже, пышно именуемые кабинами, посадка в которые представляла собой акробатический номер даже для человека со здоровой спиной. Здесь же пилот просто раскрыл дверцу:

— Prego, sinor!

Кабина алого самолета представляла собой полностью остекленное пространство под крылом. Окна, судя по особенному блеску в рыжих лучах, плексигласовые. Внутри два ряда плетеных сидений привычной и удобной формы, в которых тело не онемеет и за более длительный полет, чем предстоящие им шесть часов до Тарнобжега. Этакий салон маленькой машины на четверых, только внизу лодочный фюзеляж, сзади хвостовое оперение, по сторонам и сверху крыло. А еще выше, над кабиной, на продолжении все тех же дюралевых пилонов, громоздился полированный каплевидный кожух двигателя, с тянущим и толкающим винтами — такого же алого цвета, как и весь гидроплан.

Пока пассажир устраивался на показанном ему правом переднем кресле, пилот сверху гремел капотами, распространяя привычный запах газойля. Половинка солнца заливала теперь уже прощальным красно-лиловым водный простор, тянула длинные сиреневые тени от кораблей на рейде, слепила кабину через лобовое стекло. Повертев головой, пассажир нашел на потолке ширму-створку, обтянутую плотной бумагой, с рисунком зажмуренного солнца и стрелкой вниз, и с облегчением ее опустил, и тогда только перестал щуриться. Над пилотским креслом такой створки не нашлось, и пассажир подумал, что пилоту необходим прежде всего обзор, так что придется итальянцу обойтись черными очками.