Джентльмен-капитан (ЛП) - Дэвис Дж. Д.. Страница 19

На лицах остальных офицеров легко читалась неприязнь к Стаффорду Певереллу, но было в их глазах что–то ещё. Может, страх? Мог ли этот неприятный, заносчивый и подобострастный тип представлять угрозу для кого–либо? Нет, подумал я, и всё же что–то в нём заставило меня похолодеть.

Позже я спросил Джеймса Вивиана, отвечал ли его дядя взаимностью на презрение Певерелла. Ответ Вивиана был неспешным и осторожным: реакция человека, не желающего доверяться врагу, но делающего это против воли. Да, чувство было взаимным, сказал он, и ещё умноженным вдесятеро. Их неприязнь друг к другу была такой сильной, что Вивиан даже обвинил казначея в убийстве Джеймса Харкера. Но снова всё обдумав, когда схлынула первая волна горя, лейтенант решил, что, скорее, это Харкер убил бы чванливого, высокомерного Певерелла, чем наоборот. Однако глаза моего собеседника рассказывали иную историю, и я знал, что однажды мне придётся докопаться до причины отчуждения между казначеем и другими офицерами.

Одного уоррент–офицера недоставало на собрании, и когда после завтрака остальные разошлись по своим делам, я спросил Вивиана:

— Так где же капеллан, лейтенант? Преподобный Гейл, верно?

— На берегу, не иначе, — пожал плечами Вивиан. — Он вернётся к воскресной службе, сэр, по крайней мере, обычно возвращается. Вопрос только, сколько пользы принесёт служба Фрэнсиса Гейла нашим бессмертным душам.

«На берегу, — подумал я, — без разрешения капитана?»

— И чем занимается преподобный Гейл на берегу?

— Капитан Харкер дал ему разрешение, сэр. Он считал, что чем меньше времени преподобный проводит на корабле, тем лучше. — И впервые за наше знакомство Джеймс Вивиан слегка улыбнулся. — А на счёт того, чем он занимается на берегу, капитан, что ж — он обходит святые места. По утрам он обычно молится в «Красном льве», днём — в «Борзой». А вечером, если пастор ещё стоит на ногах, праведность приводит его в «Дельфин».

«Пьяница, во флоте ради денег», — писал герцог Йорк.

Это опечалило, но вовсе не удивило. Во флот неизменно попадали священники худшего сорта: те, чьих сил по какой–либо причине не хватало на собственный приход на суше, или чей приход был так беден, что им приходилось дополнять ничтожную церковную десятину почти столь же ничтожным флотским жалованием. Капеллан на «Хэппи ресторейшн», Геддес, семидесятилетний старик, был почти глух. Он проповедовал на тему одного невразумительного стиха из Экклезиаста пять воскресений подряд, после чего я получил подписанную всей командой петицию, и мне пришлось провести с ним очень неловкую и очень громкую беседу. Из всей несчастной команды его гибель в пучине стала благословенным избавлением для него и для остальных. Несколько лет спустя горемычной команде одного корабля привелось отдать свои бессмертные души в руки некоего Титуса Оутса, осуждённого клятвопреступника, несостоявшегося иезуита и содомита. Позже он прославился как человек, лгавший в лицо королю и чуть не погубивший монархию своим воображаемым папистским заговором с целью убийства Карла II. По сравнению с ним пьяница вроде Фрэнсиса Гейла выглядел вполне безобидным. Как мало я тогда знал!

Я угрюмо приготовился провести очередной день, полный нудной бумажной работы — неотъемлемой части в жизни капитана военного корабля. Кому–то может показаться, что командование кораблём — это сплошные слава и приключения: паруса наполнены ветром, шпаги наголо, пушки раскалены, вперёд к победе и почестям! Я тоже так когда–то думал. Фантастически приукрашенные истории дяди Тристрама об успехах моего деда были тем немногим, что помогло мне смириться с горьким разочарованием от назначения во флот вместо столь желанной службы в гвардии; а еще понимание, что только приняв назначение, я смогу остановить мою верную и яростную Корнелию от попытки при первой же возможности обратиться с просьбой к его величеству или к его высочеству и наверняка угодить под арест как голландская шпионка. На деле же на подвиги и славу уходит совсем немного капитанского времени. Вместо этого оно подчиняется неумолимому бою корабельного колокола, отмечающего каждые полчаса. Когда пройдут четыре часа и наступит смена вахты, всякий на борту (кроме капитана, разумеется) должен пробудиться или уснуть, или перейти на другое место, согласно вахтенному расписанию. Как счастлив человек на суше, который зависит лишь от рассвета и заката и свободен от этой тирании времени, предписывающей ему всегда быть в определённом месте в определённый момент! К тому же большая часть службы во флоте проходит на якоре в скучном стоянии на рейде в ожидании ветра, отлива, пресной воды или свежего продовольствия. Львиная доля работы капитана заключается в чтении нудных отчётов своих подопечных и создании на их основе не менее нудных рапортов собственному начальству. Разве удивительно, что вместо этого я мечтал о роскошном мундире и звонкой славе офицера–кавалериста, желал подобно отцу пуститься галопом по полю бессмертия к славе? А так мне пришлось сесть за стол Джеймса Харкера и подготовить руку к труду над длинными письмами королю, герцогу Йорку и мистеру Пипсу из Адмиралтейства (а также, неофициально, жене, матери и брату). Я настроился провести несколько часов с казначеем в изучении корабельных бумаг. Нас ждали бесконечные декларации, списки и расчётные книги — и это в те безмятежные дни, когда упомянутый мистер Пипс и его приспешники еще не успели превратить военный флот в чистилище из официальных бумаг.

Однако, сидя перед листом, пышно озаглавленным: «Ваше Величество, покорно прошу разрешения доложить», я заметил Вивиана, маячившего в дверях.

— Что–то ещё, лейтенант? — спросил я.

Неприязнь всё так же ясно читалась на лице молодого человека, но, преодолев себя, он заговорил:

— Сэр, та записка, что получил капитан Харкер. Вы не думали о ней больше?

Я признался, что нет. Затем, чтобы умиротворить его, достал и положил её на стол. Слова остались прежними, как и моё отношение к ним.

— «Капитан Харкер. Побойтесь Бога, сэр, вспомните о Его милости. Не сходите сегодня на берег», — прочёл я вслух, сохраняя нейтральный вид и сухой тон. — Требование бояться Господа и не забывать о его благодати трудно считать доказательством убийства, мистер Вивиан.

— Посмотрите, как это написано, сэр, — сказал он. — Взгляните на слово «Его». На букву «е».

Записка была и вправду необычной. Она походила на попытку школьника изменить почерк, пользуясь левой рукой, чтобы писать развязные тайные послания юной деве. Я посмотрел на букву «е». Вот оно! Я тупо уставился на Вивиана.

— Это не заглавная буква, сэр, — сказал Вивиан. — Это не «Его милость», а «его милость».

Он был прав. При внимательном изучении «е» в «его» была в точности такой же, как в «Харкер».

— Да, «его милость». Герцог — к тому же герцог не королевских кровей и не носящий титула «высочество»? Герцог Альбемарль?

— Если я не ошибаюсь, капитан, это герцог давно почивший. Его милость Джордж, герцог Бекингем. Убитый здесь — в Портсмуте.

— Ладно вам, мистер Вивиан, это старая история. Наверняка слишком древняя и неясная, чтобы служить предостережением об убийстве.

— Может быть, и так, для большинства людей, сэр. — Лицо юноши было мрачным. — Но мой дядя впервые вышел в море с Бекингемом, в экспедицию к Ла–Рошели в двадцатые годы. Он был его слугой. Он же был одним из тех, кто держал умирающего герцога. Дядя сказал мне однажды, что кровь Бекингема обильно текла по его рукам и рубашке. «Вспомните о его милости». Значение записки таково: «Вспомните, как ваш господин Бекингем умер в Портсмуте, Джеймс Харкер, что случится и с вами, если вы сойдёте на берег».

В течение следующих трёх дней, пока ветер упрямо дул не в ту сторону, я погрузился в заботы, неизбежные при вступлении в командование новым кораблем. Я угощал обедами офицеров. Это было отвратительно: Стэнтона и Пенбэрона ничто не интересовало кроме их собственных занятий, тогда как гнусный Певерелл демонстрировал свою принадлежность к высшим слоям общества тем, что ел и пил с огромной охотой, проливая на подбородок не меньше половины угощения. Малахия Лэндон тем временем получал удовольствие, втягивая меня в разговоры, целью которых было выставить напоказ моё невежество в науке мореплавания, он даже попытался убедить меня, что риф–бант — это шёлковая лента, ритуально повязываемая вокруг грот–мачты для удачного путешествия.