Джентльмен-капитан (ЛП) - Дэвис Дж. Д.. Страница 20

Один раз я ответил на любезность капитана Джаджа, пригласив его на «Юпитер», где Дженкс не ударил в грязь лицом, пусть и без надушенных излишеств плавучих хором. Курятины было вдоволь, сельди — в избытке, да ещё отличный пирог из дичи, за которым последовали хлебный пудинг и несколько бадей пунша, всё подано на оловянной посуде с монограммой «ДХ». Вивиан оказался обладателем отличных светских манер, и я начал испытывать удовольствие от его компании. Что бы он ни думал о новом выскочке–капитане, сам он был человеком благородного происхождения: вышел из семьи старых корнуольских дворян, и состоял в родстве с епископом Эксетерским, одним адмиралом и несколькими законниками в Канцлерском суде. К счастью, за всю трапезу Джадж задал мне лишь несколько заискивающих вопросов о службе моего деда на море. Всё остальное время он провёл в серьёзных разговорах с Вивианом на неясные навигационные темы, дав мне повод вновь задуматься о глубине собственной безграмотности и о предсмертных муках «Хэппи ресторейшн».

В другое время я проводил неизбежные по долгу службы встречи с начальником верфи и вице–губернатором города, включающие щедрые возлияния за здоровье короля. Казначей Певерелл, очевидно, считал, что лучшим способом заслужить добрые рекомендации нового капитана было разъяснять сему капитану как можно медленнее и педантичнее каждую фразу в каждом клочке бумаги, касающемся корабля. Никто так не обращался со мной со школьных времён, когда старый Мервин сочетал гнев со снисхождением к хилому недорослю, чья полная неспособность постичь поэзию Вергилия заставляла нас обоих долго трудиться после звона школьного колокола. Моя неприязнь к казначею усилилась, и я начал опасаться, что он способен на убийство человека посредством смертной скуки или же долгого воздействия своего дыхания.

Потом были ещё общие сборы и индивидуальные проверки, когда я спускался на нижнюю палубу и старался выглядеть серьёзным, пока боцман Ап показывал мне прохудившиеся гамаки и неаккуратно уложенные рундуки или изобличал большую часть команды как богохульников, пьяниц или тех и других разом. Одним из моих постоянных занятий было обязательное регулярное чтение Дисциплинарного устава всей команде, призванное служить предостережением о жестокой каре, ждущей каждого, кто нарушит строгий свод законов военного флота. На таких собраниях я старался держаться одновременно блестяще и убедительно, но выглядел, наверное, всего лишь как лист на ветке под октябрьским ветром. Я не мог не встречаться взглядом со своими былыми спасителями: Ползитом, Тренансом, Тренинником и остальными, смотревшими на меня с явной смесью жалости, презрения и (в случае Тренинника) полного недоумения. Чернокожий Карвелл обладал сбивающей с толку привычкой тихо насвистывать себе под нос во время чтения Дисциплинарного устава, но, помня судьбу, постигшую, быть может, с его помощью прежнего хозяина в Виргинии, я решил оставить это без внимания. Что касается Парика, загадочного француза, называющего себя портным Роже Лебланом, то он, похоже, смотрел на любое событие на корабле как на отличное развлечение и улыбался всякий раз, слушая кровожадное перечисление поводов для порки и смертной казни, которое было основной составляющей нашего Дисциплинарного устава. С течением времени я падал духом все больше, а шанс заслужить уважение команды казался таким же далёким, как берега древнего Китая.

Тем не менее, даже мне было ясно, что трудами боцмана Апа и Мартина Ланхерна, формально и не только, на корабле поддерживалась хорошая дисциплина; поэтому, когда Вивиан попросил разрешения сойти на берег с целью расследования смерти дяди, я не счёл нужным ему запретить. Это послужит мне передышкой от его диких подозрений и, главное, от его простой и спокойной компетентности, так ярко контрастирующей с моим закоренелым невежеством.

Преподобный Гейл так и не появился. Не появился и Кит Фаррел.

Состоялось, однако, одно относительно желанное прибытие. Я трудился над вторым письмом герцогу Йорку, когда помощник боцмана вызвал меня на шканцы. Усилиями двух взмыленных гребцов от Портсмута к нам тяжко продвигалась лодка. Она глубоко сидела в воде, поскольку везла то, что я распознал как мой долгожданный рундук, один из обычных моих сундуков (гораздо бо́льших размеров и потому неожиданный) и жутко страдающего зеленолицего Финеаса Маска.

Даже после того как Маск и всё имущество были водворены в мою каюту, заставив вспотеть нескольких членов команды, я не смог вытянуть из него ни слова. Он сидел за столом, потягивал из кружки кипячёную воду — что само по себе говорило о тяжести его состояния — и слегка качал головой. Поскрипывание досок корабля и мягкий плеск волн о корпус, два основных звука, сопровождающих жизнь в море, похоже, вселяли в Маска ужас неминуемой гибели. Наконец, не издав ни звука, он сунул руку за пазуху и достал два письма, оба написанных знакомой рукой, и третье, на котором неизвестным мне чудовищным почерком было выведено: «Кап. М. Кувинтону, чириз благорожего лрд. Ривинсдина из Риввинсдин–Хауса в Лондуне».

Я начал с письма брата, в котором тот сообщал, что король и герцог довольны моим вступлением в командование, и в завершение добавил: «Брат, посылаю тебе Маска. Я думаю, он нужен тебе больше, чем мне, потому как, говорят, трудно найти хорошего слугу в море, и при всех его пороках он достаточно хорош. Кроме того, если бы он продолжал помыкать мной здесь, я, наверное, убил бы его, а так путешествие по морю может прибавить немного смирения ему и его желудку. Благослови тебя Бог во всех твоих начинаниях, Мэтт».

— В море, в мои–то годы. — Маск поднял на меня горестный взгляд. — Если б Господь наш желал послать Финеаса Маска в море, он проследил бы, чтоб я родился селёдкой.

— И кто теперь заботится о моём брате в Рейвенсден–Хаусе? — спросил я.

— Он уехал в аббатство к вашей матери. Капитан Ван–дер–Эйде вернулся на корабль. Так что графу не придётся иметь дело с бесконечными восторгами из Веере. Он ещё хочет просмотреть бумаги поместья со старым Баркоком. Говорит, что потерпит стряпню экономки пару недель или больше, а потом возьмёт с собой одного из её сыновей, чтобы научить его службе в лондонском доме. Видимо, он считает, что я умру в плавании, и судя по этой лодке из Портсмута, думаю, он прав.

Я рассмеялся и позвал казначея. Певерелл качал головой и облизывал губы, явно расценив задачу внести Финеаса Маска в судовую роль в качестве капитанского слуги как не уступающую всем подвигам Геракла вместе взятым. Если бы взгляд Певерелла мог убить, я был бы мёртв, как Джеймс Харкер. Наконец, после долгих протестов и несколько раз настойчиво упомянутых имён «Пипс», «герцог Йорк» и «король Карл» он убрался прочь делать свою работу.

Я распечатал второе письмо, от Корнелии, написанное лёгкой любящей рукой в неловком стиле, характерном для голландки, не знавшей ни слова по–английски, пока ей не исполнилось семнадцати. Здесь были подробности о едких выходках матушки, о Баркоках и о Корнелисе, которого срочные новости заставили внезапно вернуться на корабль. Он уже отплыл из Гринвич–Рич с теми самыми сильными западными ветрами, что не выпускали «Юпитер» из Портсмута. Корнелия воздержалась от банальных слов о том, как сильно скучает по мне — я знал об этом и так, сам скучая не меньше. Но не выразить своё беспокойство о моей безопасности она не могла, как и всегда. Мне только исполнилось восемнадцать, и мы виделись лишь однажды в доме её дяди в Брюгге (он и моя мать, задумавшие этот брак, были представлены друг другу в туманном прошлом), когда я отправился во всём своём блеске биться за герцога Йоркского и испанцев в дюнах под Дюнкерком. Мы ещё даже не были помолвлены, но она распекала меня от рассвета и до заката, пока не получила обещания глупо не рисковать и вернуться к ней невредимым. Что я и сделал, если не считать пары царапин и раны поперёк рёбер — немалое достижение в битве в Дюнах — такого избиения не бывало со сражения при Каннах. Мы бежали от несуразного альянса фанатиков из армии нового образца в шлемах–черепахах и французских мушкетёров короля, которые, к явному неудовольствию союзников, крестились на мощи, что несли впереди них священники.