Девочка. Арифметика жизни (СИ) - Марр Риа. Страница 2

В детдом я попала сразу после дома малютки, где моя биологическая родительница с облегчением написала отказ от младенца, после чего, посчитав свой долг в отношении меня выполненным, она навсегда растворилась на просторах нашей огромной страны. Больше мы никогда не виделись, а я начала свои первые шаги по дороге собственной жизни.

Справедливости ради надо сказать, что эти шаги были гораздо позже, сначала я училась ползать в манеже в толпе таких же замурзанных малышей-отказников. Здесь же постигала первые уроки выживания. Безусловно, успешные, в противном случае от меня остался бы только безымянный маленький холмик на кладбище, где хоронили умерших младенцев, которым повезло меньше остальных воспитанников дома малютки. На таких могилках не было именных табличек, в них могло быть захоронено и больше одного трупика, чаще два-три гробика сразу, установленных друг на друга. Ну, мрут детишки по неизвестным причинам, так это не повод портить благополучную отчетность, да и зарплаты у сотрудников маленькие, а они тоже люди. Это же просто кощунство лишать их премии за смерти очередных никому не нужных детишек. Кто тех считает, может, воспитанников изначально и было 30 голов, а не 36, от ошибок в отчетах никто не застрахован. Никому не было дела до маленьких запуганных детей, основной задачей которых, на данном этапе их жизни, было выжить, во что бы ни стало, с минимальным душевным и физическим ущербом для себя.

Я росла в своре вечно голодных и озлобленных детей, ничем не выделяясь из их массы. Возможно, только с этим детским домом так «повезло» его воспитанникам, ведь на любом канале телевидения, радио и со страниц многочисленных газет, нам дружно твердят о прекрасном существовании обделенных судьбой ребятишек, о средствах, щедро выделяющихся государством и спонсорами для этих целей. Только «настоящую», а не показную заботу я не один год испытывала на своей шкуре, неоднократно подпорченной проживающими рядом. А так как была вечно одна, то доставалось мне по полной с самых первых дней. Не умела я дружить, угодничать, подстраиваться, не примыкала к различным детским кланам, которые быстро создавались против тех, кого, по разным причинам, нужно было гнобить, поэтому изначально была для всех сторон идеальной жертвой, за которой никто не стоял. Не было даже дальних родственников, желающих ко мне приходить, оставляя незатейливые сладости, которыми можно на время выторговать благосклонность особенно достающих меня ребят.

Но все же это время я помнила смутно, в силу младенческого возраста притерпевшись и привыкнув, только инстинкт самосохранения доминировал над всем остальным. Из-за него я безропотно отдавала из своей порции самое вкусное, довольствуясь тем, что мне оставляли, например, макароны с комковатой подливкой, после того, как котлета к ней мгновенно перекочевывала в чужую тарелку. Было не до изысков в волчьей стае, а защищать свое так и не научилась. Утренняя каша на воде, макароны и хлеб, тоже пища для детского растущего организма. Иногда в кашу клался кусочек сливочного масла, таявший красивым желтым кружочком, вместо привычного распределения на ломтик белого хлеба, никогда мне не достававшийся, и тогда был просто праздник для желудка. Да и черный хлеб, присыпанный сверху крупной солью, «чернушка», как ее называли детдомовцы, уминался мной, как изысканное лакомство.

Человек привыкает ко всему, а ребенок, которому и сравнивать не с чем, тем более. Только я не умела улыбаться, да и природной живости мне не было отсыпано, и семейные пары, подыскивающие себе ребенка для усыновления, никогда не рассматривали мою кандидатуру, неизменно проходя мимо. Кому придет в голову привести в свой дом угрюмую и неулыбчивую девочку с глазами, серьезными не по годам? Когда вокруг крутятся другие дети, более привлекающие внимание разнообразными мордашками. Однажды я случайно услышала от одной красивой женщины, говорившей своему респектабельному мужу, что от моего взгляда ей стало жутко и мурашки побежали по всему телу. Присутствующая при этом воспитательница, быстро отвела меня за ручку в сторону, чтобы я «зря не мозолила глаза».

С тех пор меня всегда ставили за спины ребят, во второй или третий ряд, туда, где низкорослую девчонку не было видно. Зачем отнимать и так призрачный шанс на усыновление у других детей, раз сама бесперспективна для этой цели? Вот и стой молча, а я и рада была. Не рвалась вперед, даже когда к нам в детдом приезжали немногочисленные спонсоры с подарками и игрушками, которым слащаво, приторно и фальшиво улыбался весь персонал, начиная от заведующей до воспитательниц с нянечками. Даже наш дворник, а по совместительству еще и сторож, дядя Ваня, открывая вечно запертую на улицу калитку, от которой в обычные дни отгонял метлой расшалившихся детей, попутно обогащая наш небогатый лексикон новыми словами, и тот улыбался щербатым ртом, провожая почетных гостей к крыльцу детдома, где их уже встречали. Отобранные и принаряженные воспитанники, во главе с неизменной заведующей, рядом с которой, с караваем в руках, стояла наша признанная красавица Настя. Та, кому из раза в раз, доверяли вручать этот самый каравай гостям. Вот уж кто умел украшать взор прибывшим своим красивым личиком, стройной фигуркой и добротной красивой одежкой. Она была любимицей нашей заведующей детдома и поэтому ей многое позволялось.

Я никогда не попадала в эти группы. О том, что к нам собираются приехать очередные меценаты, мы понимали, когда с утра персонал с помощницами из девочек старших групп нас по одному начинали приводить в порядок. Мыли, причесывали, открывали запертые шкафы, из которых извлекалась нарядная одежда, в которую облачали всех, выставляли из запасников новые игрушки. При этом, строго-настрого, было запрещено брать эти игрушки и играть в красивой одежде из-за того, что можно случайно испортить и испачкать ее.

Поэтому я сама себя ощущала большой заводной куклой, этаким роботом, который должен себя вести строго по заложенной в него программе. Да и голова, к приезду гостей, нещадно болела, потому что волосы без жалости драли расческой, пытаясь их как-либо привести в порядок, заплетая в короткие косы с огромными бантами на концах. Эти банты были для меня дополнительным наказанием. Вечно терялись, несмотря на то, что от тугой заплетки волос вначале не могла и глазами моргнуть. Но это не спасало от того, что часа через полтора волосы постепенно освобождались, теряя красивые атрибуты, тем самым подставляя меня под наказание за потерю. Ну не признавала моя шевелюра никаких ограничений в виде от самой малой резинки до красивых заколок и бантов. Со временем я их просто возненавидела, потому что за такую потерю не один час простаивала в углах до дрожи в обессилевших ногах.

По мере взросления меня стали наказывать строже, особенно одна из воспитательниц, которой я имела глупость бесхитростно пересказать несколько подслушанных от двух старших мальчиков нелицеприятных фраз о ней. Дура малолетняя, я тогда даже не догадывалась, что давно на свете существует фраза «Молчание — золото». Кто меня за язык тянул повторить это при толпе малышей, в присутствии физрука, на которого положила глаз эта воспитательница-мегера? Где спал глубоким сном мой инстинкт самосохранения, спасавший не раз от ощутимых неприятностей? Как бы там не было, но получила я с тех пор, на долгое время, взрослого заклятого врага, не упускавшего случая поиздеваться над беззащитной девчонкой. От ее сильных пощечин и затрещин, после очередного наказания, еще долго потом звенело в голове, а на скулах и щеках болели синяки всех цветов радуги, вызывавшие смех глупых детей, не понимавших, что происходит с одной из них. Почему я такая неуклюжая, что «часто падаю и натыкаюсь на все», поэтому не только на лице, но и на теле, такие же отметины. Я молчала, да и что могла сказать? Что взрослая тетка издевается надо мной с непонятной жестокостью, выворачивая руки, щипая и проходясь по пальчикам деревянной линейкой так, что их сводило до судорог? В то время я и не знала, что на свете есть такие люди с садистскими наклонностями, которые кайфуют, издеваясь над теми, кто зависит от них.