Пархоменко (Роман) - Иванов Всеволод. Страница 71

Над головой Штрауба изредка, блестя, проносился бич. Это хлестал коней кучер. Вера, когда бич особенно быстро кружил над головами, прикладывала к плечу винтовку, и тогда бричку бросало вбок, — должно быть, объезжали кого-то… «Боже мой, боже мой, — твердил Штрауб, — что же это такое? Куда это все бежит?» И хотя он понимал, что это бежит табор от Царицына, что это бегут казаки, и что случилось ужасное, непоправимое, и что он испытывает страх, которого, как ему казалось, он не испытывал никогда, и что от страха этого он цепляется за платье Веры, и что от страха его тошнит, — все же он, не желая признаваться в том, что понимает происходящее, кричал:

— Что это? Что это? Кто это?

Вера погладила ему голову и сказала, как ребенку:

— Лежи, дурачок!

Но он не мог остановиться и неустанно повторял все те же два слова, и тогда она быстро обернулась к нему, поднесла губы к самым его глазам и сухо сказала:

— Это гонится за нами твой Тулон. Ха-ха! Америка!..

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Тридцатого августа, прямо к началу занятий, Пархоменко пришел в Центральное управление снабжения на Сретенский бульвар, в большой серый дом. Пархоменко хотелось освободиться пораньше, потому что 23 августа, когда был митинг в Городском и Пресненском районах, где выступал Ленин, ему попасть туда не удалось, а сегодня он хотел попасть во что бы то ни стало на митинг завода б. Михельсон. Вместо Быкова сидел уже другой начальник. Это был угловатый и крайне волосатый человек. Борода у него была сивая, в завитках. Несмотря на жару, он сидел в барашковой шапке, положив на стол бурку, и она, свесившись, образовала ковер у его ног.

— Здравствуйте, товарищ Пархоменко, — сказал он, с трудом дыша. — Мне уже из Кремля звонили, напоминали о вас.

Он откинулся назад и, упираясь концом бороды в бумагу, поданную Пархоменко, стал возвышенным голосом и с явным наслаждением читать:

— «По личному распоряжению предсовнаркома товарища Ленина… — Он кивнул головой, как бы выражая одобрение крепкому началу бумаги, и продолжал читать, все возвышая и возвышая голос: — Бюро снабжения Северо-кавказского военного округа просит отпустить для Военного совета СКВО… — Голос его, все густея, казалось, потрясал потолок. Сам он раскачивался и махал рукой, как бы помогая читать: — Одну горную батарею… четыре орудия… шесть тысяч шрапнелей, три тысячи гранат… десять тысяч русских винтовок… сто пулеметов „максим“, тысячу лент к ним…»

Он бросил бумагу на стол, прикрыл ее рукой и решительно сказал:

— Отпускаю!

И, глядя на свою мохнатую руку, побелевшую от напряжения, он вдруг сильно понизившимся голосом добавил:

— Но несмотря на то, что оно по личному распоряжению товарища Ленина и тут дописано многозначительно в отношении нашего брата, что, мол, в случае чего повыскребем, — он снял руку с бумаги, прочел последние слова требования: — «Настоящее требование ни в коем случае не подлежит сокращению…»

— И несмотря на то? — спросил Пархоменко.

— И несмотря на то, — сказал снабженец, — нам придется проникнуть во многое, пролететь, так сказать, навылет, и вам, товарищ Пархоменко, быть при мне.

— А почему же и не быть? — сказал Пархоменко.

Тогда Расписной-Просветов встал, положил бурку на руку и зашагал крупными шагами, то поднимая, то опуская бурку. До войны он был актером и играл благородных отцов, в войну сделался прапорщиком и пошел по снабжению. Он был честен, но умом мелок и даже когда хотел сделать что-нибудь полезное, то редко по мелкости своего ума делал это. Царицыну искренно хотел помочь, потому что, много путешествуя по Волге, полюбил волжские города, а в Царицыне пользовался большим успехом, играя там старого Миллера в «Коварстве и любви».

Когда они объезжали склады, Пархоменко увидал, что волосатый действительно наполнен искренним желанием помочь, но, как выяснилось уже после двух посещений складов, он мало что понимает, а самое главное, необычайно доверчив. Все заведующие складами и на заводах и в арсенале показали им, что снаряжение или увезено, или что его нет совсем, и снабженец со слезами на глазах спрашивал:

— Как же нет? Ведь этак, выходит, вы не можете удовлетворить личное распоряжение товарища Ленина?

Почему-то всех заведующих, и в особенности одного, седенького, с большой бородавкой на плоском утином носу, больше всего возмущало требование о горной батарее.

— Откуда же горная батарея? Будь бы у нас горные батареи, мы бы Кавказа не отдали. И затем — сто пулеметов! С сотней пулеметов можно так дородно жить, что… — И он разводил руками, как бы не находя слов, чтобы высказать, как хорошо можно жить, имея сто пулеметов.

Тогда Пархоменко сам лез в саран и в склады. Возле каждого сарая и чуть ли не возле каждого ящика стояла охрана. В большинстве это были красногвардейцы, и, как только подходил Пархоменко, они вытаскивали из карманов курток самые убедительные бумаги. Пархоменко читал бумагу, смотрел с сожалением в лицо рабочего и говорил:

— Голубчик мой, и все-таки придется мне твое снабжение забрать.

Подходил снабженец, столь взволнованный, что у него был мокр даже верх его барашковой шапки, а с бороды быстро одна за другой ползли капли. Он брал Пархоменко под руку и отводил в сторону:

— У них взять? Но вы посмотрите на лица! Какая здесь страсть!

— А вы подчиняетесь распоряжению предсовнаркома?

— Подчиняюсь.

— И можете здесь распоряжаться?

— Могу.

— Прикажите им отойти от этих ящиков и сдать мне пулеметные ленты и прочее. Скажите им очень коротко, но здорово, чтобы у них на сердце шов остался, а сами отходите к воротам. Я уже погружу и довезу до ворот.

Расписной-Просветов говорил несколько слов и поспешно шел к воротам. Там он стелил бурку и садился, положив волосатую голову на сложенные руки. В затылок ему пекло солнце, и он думал, как это было хорошо раньше, когда он плыл по Волге и вез в Царицын Шиллера и не думал, что Царицыну нужны снаряды. И как это плохо теперь, когда он не может повезти ни Шиллера, ни снарядов. А в сущности приятно было бы повезти и то и другое вместе! Когда минут через пятнадцать он поднял голову, то с удивлением увидал, что телегу грузят как раз те рабочие, которые не хотели отдавать пулеметные ленты, и погрузкой распоряжается Пархоменко.

— Вам бы ко мне в помощники, — сказал Расписной-Просветов, когда Пархоменко подошел к нему. — Мы бы с вами и Шиллера поставили и снаряды у нас были бы.

— Когда-нибудь все поставим, — ответил Пархоменко.

— Ну вот, горные батареи нам на платформу не поставить.

— А может быть, и поставим.

К концу дня снабженец уже понимал темп мерного марша, в котором они шли. Он уже говорил скороговоркой и громко, и даже движениями своими подражал Пархоменко, так что заведующим складами временами казалось, что идут два Пархоменко: один — постарше, с бритыми усами, другой — черноусый, помоложе. К ночи достали и горную батарею, которая нашлась почему-то в подвалах Андроньевского монастыря, заставленная школьными партами и классными досками. Снабженец уже сам залез теперь в подвал и выкидывал оттуда с огромной силой парты, так что они мгновенно превращались в доски, и когда выкатили орудие, он, почесывая затылок и разминая ноги, с азартом посмотрел в список:

— Ну, что у нас там еще? Каков маршрут? Заряды к пушкам? Четырнадцать тысяч зарядов? Найдем! Пошли!

Но была уже ночь, и, кроме того, совсем устали и кони и возчики.

— До завтра, — сказал Расписной-Просветов, горячо пожимая руки Пархоменко.

Шагая по широкой лестнице гостиницы, Пархоменко, глядя на свои руки, покрытые краской, дегтем, ржавчиной, думал с удовольствием, что сейчас умоется до пояса, поужинает картошкой с луком и попытается пробраться на завод Михельсона. Не будь бы он так испачкан, он бы прямо из Андроньевского монастыря направился туда, но Пархоменко не мог, да особенно в Москве, появиться на людях в таком виде.

У лифта его остановил знакомый из Московского комитета партии, пожилой горбоносый человек, без трех передних зубов. Он тихо и встревоженно сказал Пархоменко: