Статский советник - Акунин Борис. Страница 35

Последняя фраза своим простодушием повергла статского советника в некоторое смущение. Еще больше он сконфузился, заметив, что дверь, ведущая во внутренние покои первого этажа, приоткрыта, и из-за нее его внимательно кто-то рассматривает.

Но по лестнице уже спускалась Эсфирь, и одета она была так, что Фандорин разом забыл и о двусмысленности своего положения, и о загадочном соглядатае.

– Папа, ну что ты снова нацепил эту свою цацку! – грозно крикнула она. – Сними немедленно, а то он подумает, что ты так с ней и спать ложишься! На журфикс, поди, уже пригласил? Не вздумай приходить, Эраст. С тебя станется. А-а, – Эсфирь заметила приоткрытую дверь. – Мамочка подглядывает. Не трать зря время, замуж я за него не выйду!

Сразу стало понятно, кто в этих мраморных чертогах главный. Дверь немедленно затворилась, папенька испуганно прикрыл звезду и робко задал вопрос, очень занимавший и Эраста Петровича:

– Фирочка, ты уверена, что к его сиятельству можно в таком наряде?

Мадемуазель Литвинова обтянула короткие черные волосы золотой сеткой, отчего казалось, будто голова упрятана в сверкающий шлем; алая туника свободного греческого покроя сужалась к талии, перетянутой широким парчовым кушаком, а ниже растекалась просторными складками; более же всего потрясал разрез, опускавшийся чуть не до самой талии, – даже не столько из-за своей глубины, сколько из-за очевидного отсутствия лифа и корсета.

– В приглашении сказано: «Дамы вольны выбирать платье по своему усмотрению». А что, – с тревогой взглянула Эсфирь на Фандорина, – разве мне не идет?

– Очень идет, – обреченно ответил он, предвидя эффект.

Эффект превзошел самые худшие опасения Эраста Петровича.

На блины к генерал-губернатору мужчины пришли хоть и без орденов, но в черных фраках и белых галстуках; дамы – в платьях полуофициальной бело-серой гаммы. На этом гравюрном фоне наряд Эсфири пламенел, как алая роза на несвежем мартовском снегу. Фандорину пришло в голову и еще одно сравнение: птица фламинго, по ошибке залетевшая в курятник.

Поскольку ужин имел статус непринужденного, его сиятельство еще не выходил, давая гостям возможность свободно общаться друг с другом, но фурор, произведенный спутницей статского советника Фандорина, был так силен, что обычный в подобных обстоятельствах легкий разговор никак не склеивался – пахло если не скандалом, то уж во всяком случае пикантностью, о которой завтра будет говорить вся Москва.

Женщины рассматривали туалет стриженой девицы, скроенный по новейшей бесстыдной моде, которая пока еще вызывала возмущение даже в Париже, с брезгливым поджатием губ и жадным блеском в глазах. Мужчины же, не осведомленные о грядущей революции в мире дамской одежды, остолбенело пялились на привольное покачивание двух полушарий, едва прикрытых тончайшей тканью. Это зрелище впечатляло куда больше, чем привычная обнаженность дамских плеч и спин.

Эсфирь казалась нисколько не смущенной всеобщим вниманием и разглядывала окружающих с еще более откровенным любопытством.

– Кто это? – спрашивала она статского советника громким шепотом. – А эта, полногрудая, кто?

Один раз звонко воскликнула:

– Господи-боже, ну и кунсткамера!

Эраст Петрович поначалу держался мужественно. Учтиво раскланивался со знакомыми, делая вид, что не замечает прицела многочисленных взглядов, как невооружейных, так и усиленных лорнетами. Однако когда к чиновнику подошел Фрол Григорьевич Ведищев и шепнул: «Зовут», – Фандорин оправдался перед Эсфирью служебной надобностью и с постыдной скоростью устремился во внутренние апартаменты губернаторской резиденции, бросив спутницу на произвол судьбы. У самых дверей, устыдившись, обернулся.

Эсфирь отнюдь не выглядела потерянной и дезертира взглядом не провожала. Она стояла напротив выводка дам и со спокойным интересом их рассматривала, а дамы изо всех сил делали вид, что увлечены непринужденной беседой. Кажется, за мадемуазель Литвинову можно было не волноваться.

Долгорукой выслушал отчет чиновника особых поручений с нескрываемым удовольствием, хоть для виду и поохал по поводу казенных денег, впрочем, все равно предназначавшихся для отправки в Туркестан.

– Не все им по шерстке, – сказал Владимир Андреевич. – Ишь, умники выискались на Долгорукого валить. Попробуйте-ка сами. Значит, уперся столичный ферт лбом в стенку? Поделом ему, поделом.

Ведищев закончил прикреплять князю тугой крахмальный воротничок и осторожно присыпал морщинистую шею его сиятельства тальком, чтоб не натирало.

– Фролушка, вот тут поправь. – Генерал-губернатор встал перед зеркалом, повертел головой и указал на неровно сидевший каштановый паричок. – Мне, Эраст Петрович, конечно, Храпова не простят. Получил от его величества очень холодное письмо, так что не сегодня-завтра попросят со двора вон. А все-таки очень хотелось бы напоследок камарилье нос утереть. Сунуть им под нос раскрытое дельце: нате, жрите и помните Долгорукого. А, Эраст Петрович?

Статский советник вздохнул:

– Не могу обещать, Владимир Андреевич. Руки связаны. Но п-попробую.

– Да, понимаю…

Князь направился к дверям, что вели в залу.

– Что гости? Собрались?

Двери распахнулись как бы сами собой. На пороге Долгорукой остановился, чтобы у присутствующих было время обратить внимание на выход хозяина и должным образом подготовиться.

Окинув взглядом собрание, князь встрепенулся:

– Кто это там в алом? Которая единственная спиной стоит?

– Это моя знакомая, Эсфирь Авессаломовна Литвинова, – печально ответил чиновник. – Вы же сами просили…

Долгорукой прищурил дальнозоркие глаза, пожевал губами.

– Фрол, голубчик, слетай-ка в банкетную и поменяй карточки на столе. Пересади губернатора с супругой подальше, а Эраста Петровича и его даму перемести, чтобы были справа от меня.

– Как-как? В морду? – недоверчиво переспросил генерал-губернатор и вдруг быстро-быстро захлопал глазами – только сейчас разглядел, как у соседки расходятся края выреза на платье.

На верхнем конце стола, где сидели самые именитые из приглашенных, от нехорошего слова стало очень тихо.

– Ну да, в морду, – громко повторила Эсфирь глуховатому старичку. – Директор гимназии сказал: «С таким поведением, Литвинова, я не стану вас держать ни за какие жидовские серебреники». Я и влепила ему в морду. А вы бы как поступили на моем месте?

– Да, в самом деле, выхода не было, – признал Долгорукой и заинтересованно спросил. – Ну, а он что?

– А ничего. Выгнал с волчьим билетом, доучивалась дома.

Эсфирь сидела между князем и Эрастом Петровичем, успевая и отдавать должное знаменитым рассыпчатым блинам, и оживленно болтать с московским властедержателем.

Собственно, в беседе участвовали только двое – его сиятельство и экстравагантная гостья. Все прочие, находившиеся в зоне слышимости, не раскрывали рта, а несчастный статский советник и вовсе окаменел.

Женская чувственность, рабочий вопрос, вредность нижнего белья, черта оседлости – вот лишь некоторые из тем, которые успела затронуть мадемуазель Литвинова за три первые смены блюд. Когда она отлучилась, не преминув сообщить, куда именно отправляется, Владимир Андреевич в полном восторге прошептал Фандорину: «Elle est ravissante, votre elue» [2]. Но и Эсфирь, в свою очередь, обернувшись к Эрасту Петровичу, отозвалась о князе одобрительно:

– Милый старичок. И что его наши так ругают?

На шестой перемене блинов, когда после севрюжки, стерляжьего паштета и икорок внесли фрукты, меды и варенья, в дальнем конце банкетной залы появился дежурный адъютант. Позвякивая аксельбантами, он на цыпочках побежал через все длинное помещение, и пробежка не осталась незамеченной. По отчаянному лицу офицера было видно, что стряслось нечто из ряда вон выходящее. Гости заоборачивались, провожая гонца взглядами, и лишь генерал-губернатор пребывал в неведении, шепча что-то на ухо Эсфири Авессаломовне.