Полиция Гирты (СИ) - Фиреон Михаил. Страница 20

— Мне не все равно — твердо ответил детектив — но и Апостолам тоже говорили: это все бесполезно, один в поле не воин, кто вы такие, вас не будут слушать, вы ничего не сможете, ничего не измените.

Мариса остановилась, внимательно посмотрела ему в лицо. В ее глазах промелькнула едкая, жгучая и завистливая злость.

— Это все глупые иллюзии! Обман! Как эти ваши звезды, как ваша Божья милость! — возразила она — нашел пример, Апостолов! А что толку-то? Даже святых распинали с особой жестокостью. И почему Бог не помог им? Хотя бы в качестве чуда, проповеди, чтоб другим неповадно было, чтоб все знали, что он Творец и он на самом деле велик, а не просто так. Только не рассказывай мне о свободной воле. Все только и твердят…

— Нет. Вопрос тогда был не в том, чтобы сойти с креста в славе, а в том, чтобы явить подвиг веры… — попытался Вертура — и к тому же…

— Подвиг веры? — с обидой упрекнула его, начала распаляться Мариса — пусть явили бы его лучше, убив всех язычников, иноверцев, воров, развратников, насильников, продажных чиновников и убийц. Вот это был бы подвиг веры! А они на крест. Что мне с такого-то подвига? Свидетельства того, что Бог не просто икона в храме, немой жестокий наблюдатель, нужны не в житиях каких-то там святых, что творят какие-то чудеса, которых никто никогда в глаза не видел, и не тем, кто и так наслаждается литургией и постоянно ходит в церковь, а таким грешникам, как я, и не тысячу лет назад, а сию минуту, здесь. Как в том псалме. Но нет же. Как все пишут в церковных книжках, ангелам и Богу от нашей грязи противно! Не снизойдут до нас жалких людишек, но зато очень хотят нас ткнуть мордой в навоз, чтобы у нас где-то что-то вздрогнуло. А где они все были, спрашивается, когда мир рушился, и вокруг творилось беззаконие? Когда надо было как следует наказать мерзавца так, чтобы другим неповадно было и все поняли — вот это оно и есть, а не просто так, упал там когда-нибудь через десять лет, оступился, голову о камни разбил. Где падающие огненные звезды, где праведное христианское воинство, где творящие настоящие чудеса святые, которые делают дело, а не просто призывают тихо помолиться? Зачем мне такой Бог, от которого гадам, вором и убийцам одни попущения и прощения, а мне только испытания и «от Меня это было». Мне не нужно, чтобы они горели в каком-то там аду потом, мне нужно, чтобы они горели и мучились за свои злодеяния здесь, на моих глазах, на земле, а я бы смеялась и подбрасывала дров в костер. И вот тогда бы я точно знала, что Бог есть и он велик, и вместе со всеми пела бы ему «Аллилуйя!». Но где все это, а? Ответь мне, раз ты такой умный и верующий!

— Не знаю — смущенный, таким яростным напором, растерянно ответил детектив.

— Ну вот и все! — мстительно заключила Мариса и отвернулась от него со злым и победным видом.

Они спустились к мосту. Молча стояли на перекрестке проспектов Булле и Рыцарей под навесом «Бу-лочной», как гласила глупая крикливая вывеска. Приторные ароматы сдобы и обжаренных до корки кофейных бобов навевали тошноту. Снова начался дождь. Редкие неубранные после фестиваля флажки и вымпелы печальными мокрыми тряпками свешивались из окон вдоль фасадов домов, прибитые дождем, некрасиво липли к стенам. От черных туч на улицах и в тесных дворах было почти темно. Над рекой забил колокол. Ему ответил собрат с соседней колокольни. За ним запел еще один. Сумрачные узкие улички, проспекты, небо и дождь — все наполнилось этим густым всепоглощающим чистым медным гулом. Прохожие останавливались, скидывали с голов капюшоны, повинуясь его пульсирующему непреклонному напору, осеняли себя крестным знамением.

Также поступил и детектив.

В храмах начиналась вечерняя служба. Всенощная, что продлится весь вечер субботы и будет идти до утра, пока не сменится заутренней литургией и не закончится в полдень, в воскресенье.

Наступил вечер. В городе еще звонили колокола. Их мерный глубокий бой навевал сон, сливался с шумом ливня. Прислонившись к кровати спиной, согнув ногу в колене и положив на нее руку, детектив сидел на полу, смотрел в огонь печи, слушал, как на проспекте цокают копыта лошадей, грохочут колеса редких экипажей едущих по своим делам куда-то в сумрак дождливого вечера. Мариса лежала на кровати, смотрела книгу, без особого интереса пробегала глазами строки, листала страницу за страницей. Напряженное молчание повисло в комнате, только щелкали дрова в печке и шелестели капли дождя за занавеской.

— Ты пойдешь спать или будешь и дальше сидеть? — отложив книгу, внезапно как-то по-особенному сварливо и зло, как будто задумав его унизить, спросила Мариса.

Детектив вздохнул, встал, взял в руки плащ, подошел к шкафу и заглянул в него. Нашел несколько колючих шерстяных пледов, которыми, наверное, укрывались в холода зимой, собрал их, оттряхнул нафталин, начал пристраивать на полу перед печкой. Приподнявшись на локте и перегнувшись через край кровати, Мариса внимательно следила, за его приготовлениями.

— Я лягу тут — заверил ее, ответил на ее незаданный вопрос детектив.

— Не дури! — бросила она ему одновременно с угрозой и обидой.

Он вздохнул, отвернулся и снова сел к кровати спиной на пледы, задумчиво и мрачно уставился в огонь, играющий за матовой дверцей печки.

Ее рука осторожно легла на его плечо. Смятение и ледяное беспричинное беспокойство тяжелой, утягивающей в пучину одиночества и безысходности волной захлестнули его душу, словно на миг он сам почувствовал все то, что до этого читал в ее глазах, чувствовал в ее сердце.

От этого завораживающего прикосновения ему внезапно стало настолько печально и одиноко, что он непроизвольно поднял руку, ласково взял Марису за ладонь и, повернув голову, приложил ее руку к своей щеке. Темные, почти черные, отражающие рыжий огонь печи глаза Марисы горели прямо перед ним. Она улыбнулась ему печально и горько. Из последних сил сдерживая слезы, стараясь не играть лицом, она смотрела на него, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать в голос.

— Я знаю за кого ты меня считаешь… Я… — сказала она горестно и тихо.

— Я уже все давно понял — мрачным глухим голосом ответил он ей — с первых дней. Но раз у тебя приказ приглядывать за мной, я не собираюсь мучить тебя своим присутствием или прикосновением… Будешь спать на кровати, а я на полу, мне привычно.

— Ты дурак что ли! Не в этом дело… ляг рядом — настойчиво повлекла она его к себе.

Он тяжело кивнул, встал, перекрестился на иконы лег рядом с ней и укрыл их обоих одеялом, она подвинулась к нему щека к щеке. Прижалась всем телом, обхватила рукой за плечо и сказала ему тихо-тихо, словно кто посторонний мог услышать их.

— Обними меня — попросила она и зажмурилась — а я закрою глаза и представлю что ты мой муж. Что все хорошо, что у нас семья и дом и дети…

Он откинул волосы с ее лица, как можно более ласково поцеловал в лоб, бережно обнял. Не открывая глаз, она попыталась улыбнуться.

Наверное он слишком сильно устал, или неосознанно вложил в свои действия все остатки моральных и физических сил, не оставив для себя ничего, что тут же почувствовал что его глаза слипаются и он никак не может противостоять этой навалившейся на него тяжелой утомленной сонливости. Уже окончательно засыпая, на грани сна и яви, на один лишь только миг он увидел образ, почувствовал себя закованным в броню рыцарем или каким-то иным, совсем нечеловеческим существом, что прижимает к себе другое, тоже нечеловеческое создание, черное и ветреное, переплетаясь с ним не то многочисленным хвостами, не то шлейфами энергетических потоков, не то крыльями и тут же проснулся, встревоженный этим необычайно ярким и реалистичным, как вспышка молнии, видением. Но все было по-прежнему. И комната и отсветы печи на потолке, и колокольный звон далеко за окном и шум идущего за окнами ливня.

— Почему так поздно звонит колокол? — спросонья не сразу сообразил он. Стояла глубокая ночь, за окном было темно и тихо.

— Пожар — тревожным шепотом ответила Мариса. Наверное, ее внезапное беспокойство, что передалось ему во сне, или какое ее движение разбудили детектива. Она лежала, приподнявшись на локте, замерев, поводила головой как дикий зверь, прислушивалась к дождливой темноте. Ее глаза горели сумасшедшим пламенем, словно воспоминания пережитого ужаса разбередили какие-то страшные воспоминания в ее сердце. Ее лицо снова стало настороженно-холодным, но ее ладонь по-прежнему уверенно и твердо лежала поверх груди детектива, и ему почувствовалось, что в этом выразительном жесте в минуту хоть и далекой, но все же опасности, сокрыто гораздо больше, чем во всех словах, что она могла ответить ему на все его подозрения. Он поднял руку, коснулся пальцами тыльной стороны ее руки.