Стая - Григорьева Ольга. Страница 56

Очутившись на земле, притка несколько раз присела, разминая колени, заметила, как с соседней сосны спускают Слатича, по-прежнему скрученного веревками и с травой во рту.

Хаки стоял недалеко от притки.

— Развяжи его, — неожиданно для себя самой попросила его Айша.

Она никак не могла привыкнуть к быстроте берсерка — всего миг назад он глядел на Слатича, и вот уже оказался прямо перед ней, вопросительно вскидывал брови.

— Он не станет шуметь, — пояснила притка. — Люди Хальфдана уже обвинили его в смерти Орма, а теперь, когда умер Ари, — он стал виновен в двух смертях, Ему некуда идти и некого звать на помощь.

Она не ожидала, что к ее словам прислушаются, но едва спеленутый Слатич коснулся земли, как Хаки уже разрезал путы на его ногах. Высвобождая пленнику руки, лениво бросил в сторону:

— Ингъяльд!

Паренек понимающе показал лук со стрелами.

Айша помнила, как острие его стрелы вошло точно в шею Ари. А ведь Ингъяльду мешало не только расстояние — еще и кусты. При таком страже Слатичу не следовало пытаться сбежать, Судя по всему, словен сам понимал это. Сидел на земле, растирал запястья, сопел. Потом тяжело поднялся на ноги, презрительно взглянул на своего кажущегося слишком хлипким охранника…

К усадьбе Скъяльв берсерки подходили осторожно, выбирая движение по ветру, как звери. Устроившись за кольями городьбы с северной стороны усадьбы, где могучая Гломма разливалась широкой гладкой заводью, берсерки слились с ночными тенями, притихли.

Орма хоронили на берегу. Похороны были пышными — длинная вереница воинов с факелами обступила высокий деревянный помост, на вершине которого, одетый в нарядную одежду и прикрытый поверху большим куском погребальной ткани, возлежал ярл. Издали, в мутном факельном свете, была видна богатая вышивка на ткани, с одного из краев, обращенного к северу, из-под вышивки на поленницу свешивались светлые волосы ярла. Одетая в белое Скъяльв стояла подле помоста, заламывала руки, голосила, прощаясь.

Первым к мертвому ярлу подошел Харек. Он еще был слаб — пошатывался, хромал. Стал на колени подле хевдинга, вытащил из ножен меч, положил около Орма. За Хареком последовал Хальфдан. Черный конунг не стал опускаться на колени, лишь снял с шеи золотую гривну и тоже положил на ложе мертвого ярла. Потом воины потянулись к своему хевдингу длинной чередой, и вскоре гора подношений скрыла Орма — лишь торчали его ноги в теплых добротных сапогах и беловолосая макушка.

Харек взял факел, подступил к кострищу. Нижние тонкие ветки мгновенно занялись, полыхнули ярким светом, плеснули заревом на лица людей.

Берсерки вжались в землю. Прильнув к влажной и холодной траве, Айша беззвучно; одними губами, зашептала слова прощания. Ее никто не учил этим словам — они текли из сердца, связывались в нити, переплетались, свивая длинный узор. Айша говорила ярлу о том, что ей очень жаль, и о том, что она хотела бы быть иной, и еще о том, что она будет помнить, что когда-нибудь они вновь свидятся, и там, в другой жизни, будут жить иначе. Она желала Орму доброго пути и радостной встречи, желала забыть о земных горестях, умоляла о прощении… Ей казалось — ярл где-то рядом, за плечом чудилось его дыхание, к волосам прикасалась его сильная рука, короткая борода щекотала шею…

Огонь взобрался по поленнице, охватил ее всю целиком. В небо полетели яркие искры, горестно, по-волчьи, завыла Скъяльв. Завопили, провожая своего хевдинга, воины Белоголового.

— Прощай, ярл, — шепнула Айша, и вдруг пламя вспыхнуло, вырвалось вверх высоким языком. В сердцевине огня медленно поднялась и почти села темная фигура, ее голова повернулась, сбросив почти совсем съеденное огнем погребальное одеяло. Сквозь огненную пелену мертвый ярл взирал на Айшу.

— Прощай, притка, — послышался ей голос Орма. Пламя осело, ярл упал обратно на горящее ложе.

В небо потянулся черный ядовитый дым. Айша отвернулась. Ей больше не на что было смотреть…

Утром, когда все разошлись, Хаки прокрался к пепелищу, зарезал сторожившего пепел воина и положил в еще тлеющие угли свой топор. Айша видела, как он (совсем как Харек) встал пред пеплом врага на колени и склонился, уважая Орма в смерти более, чем уважал в жизни. Потом поднялся, пнул ногой тело убитого стража, засмеялся и пошел прочь.

А днем они уже шагали по лесу, держа путь к усадьбе Сигурда Оленя, конунга Хрингарики. Белоголовый Орм более не охранял свою добычу, и Хаки спешил забрать все то, что ему не удалось отобрать у ярла на Бегне, в Воротах Ингрид.

Глава шестая

РАБЫНЯ

В конце концов, что бы ни случалось, жизнь опять находит наезженную колею, сползает в нее и катит, как колесо обозной телеги, — неспешно и ровно, лишь слегка подпрыгивая на ухабах. Гюда тоже понемногу привыкала к своей новой жизни. В усадьбе работы было не намного больше, чем в Альдоге. Суровая и властная Тюррни оказалась справедливой и рачительной хозяйкой. Сигурд каждые три дня отправлялся в лес на охоту, захватив с собой двоих родичей. Гутхорм вел себя как обычный мальчишка — любопытный и неосмотрительный. Приставал к Гюде с расспросами об Альдоге и о том, как ее брат оказался в дружине конунга Вестфольда, вздыхал завистливо, скучал по неведомым пока походам и войнам. Он уже не напоминал Гюде брата, и при встрече с ним сердце княжны не лопалось от боли, как дождевой пузырь на воде.

Красавицу Рагнхильд ничего не волновало, кроме себя самой и своих снов, которые она называла вещими и толковала как хотела. Любая собака в усадьбе знала, что сны Рагнхильд не более чем ловкая выдумка, поскольку все они были красавице на руку. То предрекали ей обнову — и отец спешил порадовать дочь обновой, то сообщали, что на подходе богатый и щедрый жених, и Тюррни освобождала дочь от любой работы — чтоб нежданный гость не застал ее растрепанной и усталой. Женихи не являлись, но Рагнхильд вновь видела сон, который сообщал, что суженого задержали внезапные дела, или враг, или еще невесть кто…

Веселушка Флоки изредка наведывалась в большую избу к Сигурду, возвращалась из нее только под утро и после этого весь день напевала что-то на своем, непонятном никому, даже урманам, языке саамов [168]. С черными рабами, которых в усадьбе величали трэллями, Гюда старалась не разговаривать. Да и о чем с ними можно было говорить, если думали они только о еде и до смерти боялись человека с кнутом?

Саму Гюду именовали теперь «тир» — что означало «невольница». Флоки говорила, что если бы Орм остался в усадьбе и Гюда навещала бы его по ночам, то она была бы не невольницей, а наложницей. Тогда ее жизнь стала бы намного веселее. «Даже без подарков», — говорила Флоки и, краснея, хихикала. Финка никак не хотела понять, что мужские ласки неведомы Гюде и она не находит в близости с мужчинами никакой радости.

К середине листопадника Гюда знала уже всех в усадьбе. Ее тоска по дому стерлась, уступив место новой, неясной пока, грусти. Иногда, сидя за городьбой на камне у реки и глядя на проплывающие мимо опавшие в воду листья, Гюда думала об Орме, о Хареке, о воинах, ушедших неизвестно куда и до сей поры не вернувшихся в усадьбу.

Иногда к Оленю приходили гости. Они рассказывали множество разных новостей. Прислуживая за пиршественным столом, Гюда слышала, как говорили о Черном Хальфдане, о смертях в Согне, о каких-то битвах… Рассказывали о молодом конунге, которого привел с востока человек по имени Бьерн, сын ярла Горма Старого. О Бьерне говорили тихо, будто опасаясь подслухов. Иногда называли его сыном Горма, — иногда — Губителем Воинов. На эти рассказы Сигурд смеялся, а Тюррни, раздеваясь ко сну, презрительно фыркала:

— Сын Горма давно погиб в восточных странах. Он никогда не вернется в Норвегию.

Однажды Гюда отважилась возразить. Складывая нарядную юбку Тюррни в большой, забитый нарядами сундук, она произнесла:

— Но люди говорят, что он и пришел с востока, даже привел с собой какого-то конунга.