Стая - Григорьева Ольга. Страница 58

— За кем? — в голосе Бьерна послышалось удивление.

— За твоей женщиной. — Выразительное молчание ярла заставило Кьетви уточнить: — За той, маленькой, которая пришла с тобой из Альдоги. Во время битвы она оставалась в усадьбе. Орм видел ее. Сказал, что вернется за конунгом, но пошел за ней. Он хотел спасти ее для тебя. Он хотел…

— Изменить прошлое, — устало выдохнул Бьерн, и новый камешек расчертил гладь реки мелкими следками. — Белоголовый ошибся. Айша — не моя женщина. Она — притка.

— Разве? — усмехнулся Кьетви. — Орм мог ошибаться, но не я. За годы, проведенные в Гарде, ты научился прятаться, но я вижу, что ты помнишь о ней. И даже этой ночью, когда начался дождь, ты думал о ней…

Ярлу этот разговор не нравился — швырял камешки в воду, молчал. На его спине подрагивали осевшие дождевые капли.

— Это не моя женщина, Кьетви, — наконец сказал он. — Но я думаю о ней. Иногда мне кажется, что я знаю ее очень давно, а иногда…

Бьерн замолчал, задумался, затем, будто боясь передумать, быстро заговорил:

— Однажды в Гарде я был там, где она выросла. Это жуткое место, Кьетви, туда никто не приходит по доброй воле. Когда я ступил на землю той усадьбы, мне показалось, что я вошел в «ворота Нифльхейма» [170] — все было мертво, и только женщина, похожая на обезумевшую ведьму, танцевала на краю колодезной ямы. Потом она прыгнула в яму. Когда мои люди достали ее, у нее была сломана шея. Но она улыбалась. Потом мы вытащили из ямы мальчика. Он был мертв уже давно, А потом — девочку, совсем маленькую. Она тоже умерла очень давно. Вода и время съели ее тело, но я запомнил знак Рода [171] на ее плече. Если бы та девочка не умерла, ей нынче было бы столько же зим, сколько Айше. И еще — на плече Айши такое же родовое пятно.

— Прошло много времени, и ты мог спутать.

— Да. Но она ничего не боится, а все же внутри нее прячется страх. И чем дальше мы уходили от ее родных мест, тем меньше он становился.

— Она привыкает.

— Привыкает жить? — скупо засмеялся ярл. — А к чему привыкаю я? Я был с ней лишь однажды… Потом в Альдоге у меня была другая женщина для утех — красивая, сильная, ласковая. Она провела со мной много ночей, но я не вспоминаю о ней, когда наступает ночь или идет дождь…

— Ты вспоминаешь другую, ту, которая вышла из «ворот Нифльхейма» и которая отдала тебе лишь одну ночь? Значит, Белоголовый не ошибся и она — твоя женщина, — перебил Еьерна тощий урманин. — Почему же ты не хочешь признавать правды? Потому, что много лет назад Ингигерд ушла в чертоги Хель из-за тебя?

Ярл помолчал, затем вздохнул, поднялся:

— В худую погоду мы затеяли худой разговор, Кьетви.

Подслушивая, Избор не заметил, когда кончился дождь. Где-то позади него кашлянул во сне Латья, зашевелился, зашуршал мокрой листвой, наполовину вывалился из-под одеяла. От земли потянулся вверх вялый туман. Мокрая одежда липла к телу княжича, по коже бегали мурашки. Надеясь согреться, он пошевелил согнутыми в локтях руками, словно при беге, покрутил головой, разминая затекшую шею. Разговор урман занимал его. Оказывается, Бьерн не просто знал Айшу, а даже провел с ней ночь. А по всему и не догадаешься… И с Ормом Бьерна связывало нечто большее, чем обычное родство. И кто такая Ингигерд, почему она умерла из-за Бьерна? Или он сам ее убил?

Внизу вновь забубнили голоса. Избор замер, прислушался.

— Ты прячешься даже от самого себя. Что ты ищешь тут, Бьерн? Зачем ты пришел? Ты говорил о торге, ты встал на службу к Черному… Но что тебе надо на самом деле? Только не говори о своем князе и его родичах! Твой княжич — мальчишка, и тебя вряд ли беспокоят его родичи. Зачем же ты пришел?

Голос у Кьетви был настойчивый — стучался в уши упрямыми струями сбежавшего дождя. Неожиданно княжич понял: «А ведь все сказанное Кьетви — правда, Бьерн вернулся на свою родину вовсе не для того, чтоб радеть за княжьих детей. Почет, слава, богатство — все это у него было еще до ухода в болотные земли, и его не беспокоили чужие души, если не беспокоила своя. Но тогда — зачем…»

— Скажи сам, Кьетви, — ответил то ли мыслям княжича, то ли словам старого урманина Бьерн. — Ты же знаешь меня…

Какое-то время над рекой стояла тишина. На ветку над головой Избора села ворона, ветка дрогнула, крупные капли посыпались прямо на голову княжича. Мысленно выругавшись, он показал птице кулак.

— Неужели это так трудно, Кьетви? — насмешливо сказал ярл.

Старик тихо вздохнул, опустил лицо в ладони, пальцами отводя назад седые волосы.

— Ты такой же, как Орм, — тихо сказал Кьетви. — Ты тоже хочешь изменить прошлое, убегая от тех, кто позволил бы тебе забыть его…

Позади Избора зашуршали листья. Княжич вскочил, спиной прикрыл от сонного Латьи двоих на берегу. Просыпаясь, Латья потряс башкой, растер лицо ладонями, поднялся, затопал к кустам, на ходу развязывая пояс.

— Поганая погодка, князь, — проходя мимо, сердито пробурчал он.

— И тебе доброго дня, — в спину Латье откликнулся Избор. Покосился через плечо на берег. Над речной водой тек туман, белыми лапами охватывал торчащий из воды серый валун, прикрывал легкой пленкой ровную гальку. Ярл и его собеседник исчезли, будто растворились в туманной дымке. По спине княжича пробежал холодок, добрался до лопаток, покрыл кожу мурашками. Что-то во всем услышанном и увиденном им этим утром было нехорошее, жуткое, необъяснимое и одновременно затягивающее, как те болота, из которых явились в княжью дружину Бьерн и его притка…

Почти весь день Избор не замечал ни коряг на пути, ни кочек под ногами, ни веток, больно хлещущих по лицу. Из головы не выходил подслушанный утром разговор. Ясности он не добавил, зато вопросов появилось куда больше, чем ранее. Княжич брел по лесу, спотыкался о преграды, думал…

К полудню ветерок разогнал тучи, и холодное урманское солнце старательно принялось сушить влажный лес и мокрую одежду путников. Шагать стало повеселее, тем паче что Тортлав затянул песню, о некоем воине, который ушел в некую Бирку с одной маленькой гривной, а привез из Бирки красивую рабыню, купленную на эту гривну. Потом он поменял рабыню на быка, но тем дело не кончилось, и он обменял быка на козу. Потом козу — на петуха, петуха — на яйцо, а яйцо — на монету. Все эти мены происходили зимой. А весной воин опять отправился в Бирку и вновь купил там рабыню, которую вновь обменял на быка, и так далее…

История повторялась бесконечно. На втором или третьем круге урмане принялись подпевать, а на пятом Избор заметил, что сам шевелит губами, повторяя легко запоминающиеся слова. Заметив, обрадовался, увлекся, потому и не успел вовремя остановиться — уткнулся в спину остановившегося Кьетви, нелепо взмахнул руками. Кьетви обернулся, приложил палец к губам, глазами стрельнул влево.

Там, за небольшой поляной, сплошь поросшей вереском, полукругом скучились серые тяжелые валуны.

— Что… — зашептал было Латья, но теперь уже сам Избор приложил к губам палец.

— Выходи, — обращаясь к валунам, сказал Бьерн. Вытащил из-за пояса клевец, бросил наземь. — Мы с миром.

Еловые ветви позади валунов дрогнули и вновь замерли.

— Выходи. Или я сам тебя вытащу! — рявкнул Бьерн.

Ветви зашевелились, поднялись, выпустили из-под пышной хвои щуплого маленького старикашку с длинной тощей бородой неприятно рыжего цвета и шерстяной шапочкой на маленькой головке. Старикан влез на дальний валун, присел на корточки, разглядывая путников. В одной руке он держал короб с шишками, в другой — суковатую палку с истертым до белизны концом. На верхнем краю палки красовался череп какого-то маленького зверька, вроде белки. Старик был цочти голый — сверху до колен его прикрывала невымоченная волчья шкура. Дыра ворота была проделана посреди шкуры, поэтому с тощей груди старикана на путников злобно таращилась пустыми глазницами и скалила зубы морда матерого волка. Волчьи лапы свисали по бокам старика, а хвост прикрывал его худые ляжки и болтался у него меж ног, доставая до камня мохнатым кончиком. Истертые до горбатых мозолей стариковские ступни плотно охватывали верх камня длинными кривыми пальцами — как хищная птица обхватывает добычу.