Земля в иллюминаторе (СИ) - Кин Румит. Страница 121

— Мне очень жаль, — глухо сказал он.

— Да. Я чего угодно от нее ждал, но только не… — Тави подкатил себе кресло, рухнул в него, а Ашайта забрался к нему на колени. — Ну, что думаешь?

— Не понимаю. Она что, все-таки сошла с ума?

— Она оставила мне копию свидетельства о смерти. — Тави странно улыбнулся. — О моей смерти.

Хинта дико на него посмотрел.

— Бред, — отверг он.

— Документы в ее бывшей комнате. Когда Ивара проснется, я их тебе покажу.

— А он их видел?

Тави кивнул.

— И что сказал?

— Что они настоящие. Либо, как он предположил, это подделка наивысшего качества.

— Не понимаю.

— Я тоже. Ведь когда мы были в больнице, я проверял свои гены. Тогда цель была другая — узнать, является ли Ивара моим отцом. Но заодно я выяснил, что я — сын своей матери. Я не кто-то ей чужой. Насчет своего официального отца я не могу быть настолько уверен — его данных нет в датабазе местной больницы. Но моя мать там есть. Я ее ребенок.

— Неужели она все это делает, чтобы над тобой поиздеваться?

— Слишком сложно. Хотя, если ее цель в этом, у нее получилось. Но я в это не верю. Скорее уж кто-то поиздевался над ней. Кто-то очень давно убедил ее, что я погиб. Понятия не имею, как такое можно было сделать. Но, видимо, с ней это сделали.

— Но зачем?

— Не знаю. Все это было слишком давно. Я тогда был совсем маленьким. Все это осталось по ту сторону Экватора, в каком-то другом мире.

— И что ты предпримешь?

— С мамой — пока ничего. Как бы то ни было, я ее потерял. Пусть будет счастлива, если сможет. Пусть растет ее новый сын. Годы спустя, если нам всем повезет, я поговорю с ней еще раз. Тогда, возможно, нам обоим будет уже спокойнее, возможно, мы даже вспомним все те теплые чувства, которые сейчас куда-то ушли. — Тави опустил голову, прижался щекой к макушке Ашайты.

— Почему-то в последнее время все вокруг нас такое странное, — сказал Хинта. — История Ивары казалась мне самым невероятным, что можно услышать в жизни. Но теперь ты… мой друг… мы годы вместе… и оказывается, у тебя тоже есть странная тайна.

— Наконец-то ты заметил, как все сдвинулось.

— Ты пытался сказать мне, что любишь Ивару? — Хинта сам не понял, как этот вопрос сорвался с его губ, и испугался наступившей тишины. Тави несколько мгновений смотрел прямо перед собой.

— Ивара меня не любит.

— Ну… он же… — «Он же добр к нам», хотел сказать Хинта. Но эти слова были слишком неопределенными, и он почувствовал, что их будет мало, или хуже, что они будут почти оскорблением.

— Ничего не будет, — сказал Тави. — Так он сам мне сказал сегодня утром. Я сейчас себя ненавижу.

— За что?

— За глупость. За то, что хотел слишком многого, а в результате стал просто частью этой воронки разрушения, в которую уносит наши жизни.

— А я? А наше дело? С ним ведь все в порядке?

— Да, оно — все, что осталось. И ты — мой друг. И Ашайта тоже мой друг.

— И Ивара тоже твой друг, — напомнил Хинта.

Тави спустил Ашайту вниз, на пол, и начал дрожащими пальцами растирать лицо.

— Я знаю, — уже более спокойно произнес он, — знаю, что Ивара прав. Это в каком-то смысле справедливо. Я не могу его винить. Вот мать я винить могу — а его нет. Хинта, ты заметил, что Ивара никогда не давал нам повода, чтобы мы вели себя так, как ведем? Он ничего не обещал. Он лишь предостерегал — все время так было. Лишь отговаривал. Он советовал нам отойти сотни раз, в каждом из разговоров — он хотел, чтобы мы были дальше от него и от того, что он делает.

— Он мог нам не открываться, — сказал Хинта. — Он же сильный.

— Он очень слабый. Физически и не только.

— Как так получается, что мы говорим о нем прямо противоположные вещи? Это же один человек, и мы оба хорошо его знаем.

Тави качнул головой.

— Потому что мы обращаем внимание на прямо противоположные вещи? Для тебя важнее опыт, возраст, статус, деньги, бытовое благополучие. Ты видишь, как Ивара держится, как он ставит себя выше тех проблем, которыми заняты обычные жители Шарту, и тебе кажется, что раз он так может, значит, он сильнее всех остальных.

Хинта хмыкнул.

— Но на самом деле все не так. Он не ставит себя выше чьих-то проблем или выше жителей Шарту. Он просто вне. И это потому, что у него много своих, совершенно особенных проблем. У него особенная болезнь, особенное горе, его жизнь полна особенных трудностей. У него куда больше слабостей и уязвимых мест, чем у любого другого взрослого мужчины, живущего в этом поселке. Он человек, которому нужен постоянный присмотр. Ему бы в университете с книгами сидеть. Но у него не получилось жить так, как он мечтал. Ужасные обстоятельства вынудили его на одинокое безумное путешествие в наш далекий и дикий край. Любое дело дается ему с трудом. Даже говорить с нами ему тяжело. Он держится одной лишь волей. Но воля не делает человека менее ранимым. Она просто позволяет двигаться вперед — даже тогда, когда ран уже слишком много. А людям иногда надо ломаться. Прости, но вот твой отец — он такой. У него мало воли, и он быстро сдается. Ему плохо — он начинает пить, халтурить, безумствовать. Но он может себе это позволить. У него всегда есть время, которое он может потратить впустую, всегда есть путь для отступления и побега. Люди вокруг и сам местный уклад страхуют его.

— Да, — кивнул Хинта. — Наверное, какой-то своей частью я всегда это понимал. Вот почему я так разозлился, когда отец взял деньги у Ивары.

— Тогда ты видишь, что Ивара не мог выбирать. На самом деле он никуда нас не ведет и ничего от нас не хочет. Это мы пристали к нему и стали помогать. А он не может нас оттолкнуть. Потому что он страшно одинок, болен и слаб. И я ненавижу себя за то, что полез к нему. Потому что, если бы я добился своего, это было бы против справедливости. Это был бы нечистый союз. Я бы просто воспользовался его ужасным положением.

Хинта придвинул второе кресло, сел напротив.

— Знаешь, все это сложно. Вы двое — слишком сложные. Для меня, так точно. Это не значит, что я хочу чего-то другого, кого-то другого. Просто я хочу, чтобы все, наконец, стало хорошо. Хотя для этого, наверное, слишком поздно. Но иногда я совсем не могу понять тебя, или его, или вас обоих.

— Все ты понимаешь.

— Нет, не понимаю. Даже сейчас… Ты говоришь, мы для него обуза. Тогда почему мы здесь? Разве из этого не следует, что мы должны уйти?

— Поздно, — просто сказал Тави. Они замолчали. Ашайта, дирижируя руками, ходил вокруг; иногда он словно гладил старших мальчиков по голове, спине и плечам — но не касался, а обводил руками. Хинта угрюмо ссутулился, в глубине души понимая, что Тави прав: здесь, там, везде. А сам Тави вдруг поднялся, пересек комнату, остановился перед барельефом двуликого Джилайси, протянул руку и кончиками пальцев коснулся щеки своего кумира. Хинту потрясла нежность этого жеста.

— Ты чего?

— Просто я все чаще думаю о нем. Весь его путь — кровь и боль, битвы и потери, жизнь вне дома, страны, иногда без имени. Но, кажется, он не знал самой разрушительной человеческой эмоции — этого чувства горечи, направленного вовнутрь. И сейчас я больше, чем когда-либо, хочу быть таким, как он. — Тави повернулся к Хинте. — Ты сказал, мы с Иварой слишком сложные? А я думаю, мы простые. Все мои чувства мне понятны. У меня внутри светло и ясно, словно я огонь проглотил. Никакого тумана. Только эта ясность жжет ужасно. Когда мне стыдно — я знаю, почему. Когда мне больно, я знаю, отчего. Когда люблю — знаю, как и за что. И Ивара — он такой же. В этом ужас. Наши души как прямые дороги. Они не переменчивы. И мне не изменить его чувств, его решений. Так же, как не изменить своих.

— А я, наверное, темный внутри.

Тави слабо улыбнулся.

— Ты хороший друг. Спасибо. Мне уже чуточку легче. А было совсем плохо.

Хинта упрямо помотал головой, словно отказываясь признавать все происходящее.

— Замки, — вспомнил он. — Я так и не понял, зачем ты решил все перекодировать. Думаешь, мама вернется?