Каторжница (СИ) - Добролюбова Юлия. Страница 7

Ночью слыхала крики, вой, даже чью-то песню. Слух у меня, не в пример человечьему, вострый, может и за мили кто вопил, а может помянутое накануне лихо зазывало. Проверять не стала.

На рассвете кое-как взобралась на лошадь. Эк неудобно в платье-то, задрала то выше колен. Села же я по-мужски, ноги в разные стороны раздвинула. Да, знаю, не благовидно, не по-женски, но шея мне дороже. Магички, говорят, брюки носят. Попробуем позже и в портках. Лошадь без телеги сразу стала идти легче, быстрее. Я кое-как сижу, цепляюсь за ремни, что прежде держали телегу. Пару кругов по полянке прошла и хватит. Забрала свой куль, сунула в него два десятка серебряных монет, найденных под вещичками, а остальное бросила. Украшения опознать могут, как и кривую тачку с добром награбленным. А серебро едва ли.

В деревню.

Из-за холма показалось селение. Время в дороге пролетело быстро. Кобылка налегке несла скоро, а я все замышляла, куда б ее умыкнуть. В деревню нельзя — дело ясное. В лесу привяжешь, кости потом не найдёшь. Своих не бросают. Признала, значит, теперь моя, а стало быть, и ответственность я перед ней имею. Придётся с собой брать.

Ничего. Выкручусь.

Жутко-то как проезжать между этих домиков, аккуратненьких таких, с распахнутыми ставнями. За каждым забором видится монстр иль зверь лютый. А поглазеть на меня выходят обыкновенные люди. И что за люди — поди разбери. Это у нас все просто и немудрено — что не человек, то осуждённый на смерть мерзавец. А здесь попробуй отличи честного человека от кого другого. Да и, если откровенно, не видывала я этих честных людей. Какие они? Чем отличаются? Взглядом иль говором, а быть может, флером вокруг себя?

Сначала все больше выбегали детишки, теперь показались и бабы, пышнотелые, смуглые, румяные. А мужиков рядом с ними и нет, думается, трудятся на полях.

— Ты кто? — мощная дородная тётка тычет руки в бока и хмурится, вот-вот палкой меня погонит.

Видимо, не жалуют здесь пришлых, да и лошадку местные опознать могут. За кого заезжую оборванку, вроде меня, приняли? Нищенка, воровка, гулящая девка? Откуда уважению ко мне взяться-то?

— Мне бы воды, хлеба, да лошадь напоить. И пойду с миром. Скажи, матушка, могу у тебя купить поесть?

Хмыкнула. Руки на груди скрестила. А из-за юбки с разных сторон детишки выглядывают, не боятся. Мать шикает — тех в дом загоняет.

— А платить чем будешь?

— Есть чем платить! — бурчу ей в тон: ежели жизнь люди тяжелую проживают, так и не принято меж ними улыбаться.

Сомневается, что заплачу, щурится.

— Ладно, ступай на задний двор. А за клячей твоей Прохор поглядит.

Прохор — парнишка на несколько лет младше меня, ещё по-детски худощавый со впалыми щеками, а ростом и не меньше моего, берет кобылу и ведёт за ограду, а я обхожу кругом. И все мне мерещится гадкое. Вот сейчас из рук мальчишки выпорхнет ножичек и полетит в спину. Догонит, да на том и кончится моя история. Оборачиваюсь. Ничегошеньки нет.

Идёт хозяйка с плошкой. А в тарелке похлебка. Губы жует. Не доверяет мне. А я ей — что ж поделать. Жизнь нас обеих доверять не научила.

Открываю ладонь, протягиваю подготовленную монету.

— Серебро.

— Вижу, что не железяка, — прячет в складках юбки. — Ешь, остынет. Негоже гостю хозяину платить.

А монету то берет. Без неё я бы гостем в ее доме и не стала. Принюхиваюсь. Пахнет вкусно. Страх тугим узлом завязывается в животе. Отчего ж так боязно?!

Все чуждо.

Пробую, а потом накидываюсь с голодухи на еду ладную. И хлеб свежий, да с солью и маслом. Вот он какой, вкус солнца. И травы пучок. Все как положено, как с придыханием рассказывали о таком угощении каторжники.

А у бабоньки этой от сердца отлегло, взгляд потеплел, сочувствует, значится. Иногда поглядишь, как человек ест, и ясно становится поболе, нежели тысячи слов о себе расскажет.

— Давно не ела?

— Пару дней.

Кивает. Понимает, стало быть, каково это, когда желудок к спине прилипает, и голова кружиться начинает с голоду, да ноги слабнут.

— В дом зайдёшь?

Мотнула головой. И дальше ем, припоминая собственную продуманную легенду. Врать совсем не хочется и даже лукавить желания сейчас нету. Мало ли каким ветром одинокую девку в деревню занесло. Каким занесло, таким и унесёт.

— Матушка, ты прости мой вид непотребный, одна я осталась на этом свете.

— Сирота? — в глаза смотрит, пронзительно так, в саму душу заглядывает.

В такую минуту захочешь, а не соврёшь. Киваю и ем.

— Чем подсобить, доченька? Хочешь, оставайся у нас, помогать по хозяйству станешь.

— Не могу. Долг имею, оплатить надобно, — стараюсь говорить на ее манер, по-простому.

Глядит на меня пристально. В уголках глаз морщины залегли, пытается постичь, каким может быть мой долг. Не трудись, женщина, не догадаешься.

— Кобылу твою мы видели, да спрашивать, откуда она у тебя не буду. Уж лучше у тебя, чем у Серафима.

Пожимаю плечами. Мне то что: разбойника она помянула или местного кого. Моя лошадка. Не я искала ее, та выбрала меня. Могла бы оставить кобылу и здесь, но преданность дорогого стоит. Да и мысль греет: не одна я теперь в этом мире. И сразу на душе как-то теплее делается.

— Матушка, мне бы платье попригоднее, да еду в дорогу, не выручишь?

— А дорога дальняя ль, дочка?

Хотелось кивнуть, но сдержалась. Нужно быть проще, больше болтать. Столько слов я не привыкла говорить, а привыкать надо.

— Дальняя, матушка, в столицу.

Качает головой. Руку к щеке прикладывает.

— В столицу… И тебе надобно в столицу. Да что ж вам всем там делать, в столице то этой?! Попортит тебя жизнь столичная, красоту съест, соки все выпьет, да и выплюнет пожёванное тельце.

Ладно, скажу. Интересно, как простой люд среагирует на правду.

— Дар во мне просыпается, матушка, не знаю, что и делать с ним.

Украдкой наблюдаю ее неверие. Открыла рот, закрыла. Снова открыла, собираясь что-то сказать. Передумала. Спустя минуту:

— Стало быть, магичка?!

— Да какая ж с меня магичка? Так, огонь на руках, и только. Мать человеком, говорят, была, а кто мой отец — одному творцу известно. И что делать теперь, не знаю.

— Покажи, — подалась вперёд баба. — Сколько живу, никогда не видела магов этих!

— Я тоже, — правду говорю, как на духу.

Показала. Охала и ахала. Потом позвала детей диво смотреть. Оборванка — магичка. За детьми соседей. Между собой обмолвились, вроде как, была б моя воля, всю деревню спалила бы. А не спалила, значит, с добром пришла, так и они тем же ответить должны. Тут уже меня и в дом завели. И знакомиться стали. И блины-пироги подали. А уж когда мужики да хлопцы с пахоты вернулись, всей деревней пировать сели. Эх, как гуляли!

А на утро, едва принялась зоря (до чего ж дивная!), собрала я дары крестьянские, отвязала кобылку, и отправилась в путь. Не было мочи засиживаться тут. Ещё б чуток и осталась. Авось спасу сердцу милого и вернусь вместе с ним в деревеньку эту глухую.

Да чую не судьба.

Мой социальный статус возрос. Уже не оборванка. Самая обыкновенная крестьянка. Сарафан до середины голени, косынка на голове. К седлу привязана корзинка с едой и дарованные рубахи.

Добрые они, Верхние Торжки, быть может, и вправду наведаюсь, коли мир в душе настанет.

Для себя я сделала два вывода. Первый: это мир магов, и если ты маг, ты на коне. А я и вправду на коне, то есть на кобылке. И отмыли ее в деревне и накормили. И довольна Зорька моя стала, дальше некуда. Имя я ей выбрала утром, назвала первым, что в голову пришло. А та и откликнулась. Потрепала животинку за загривок.

Да все не о том я. Коль уж я маг, могу пользоваться всеми благами — просить, даже требовать у людей всего, чего душе вздумается. Еду, одежду, кров. Да только тошно от мыслей этих. Подумаешь, огонь в руках появляется! Другой вон головешку горящую возьмёт, тот же огонь у него будет. И поопасней меня станет. А кроме огня на руках ничего-то я больше не умею. И напрашивается сам собой вывод второй.