Дурная примета (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич. Страница 24

Как водится, первым делом отчитали с матерком водилу. Что-что, а материться первые лица области умели виртуозно. Они могли не знать работы основоположников марксизма-ленинизма и кодекс коммуниста, но матом владели в совершенстве.

Воздав в полной мере водиле, стадии размышлять, куда им было податься среди сонного безмятежья. Ведь ни общественного транспорта, ни такси, ни частных машин. Хоть и под «мухой», но доперли (а то и водитель подсказал), что следует обратиться в Промышленный отдел милиции. Благо, что тот был рядом.

В отделе в ту злополучную ночь оперативным дежурным был майор милиции Литвинов Виктор Михайлович. Личность в милицейских кругах известная — жесткая, справедливая и бескомпромиссная. Его иногда еще Железным Феликсом в шутку величали, сравнивая с Дзержинским. В том числе и за аскетический образ жизни. Впрочем, он и внешне чем-то напоминал первого чекиста страны, такой же худощавый, остроглазый, подвижный как ртуть, с жилистыми ладонями рук.

На тот момент вся группа была на выезде — разбирались с очередным происшествием: пьяный муж порезал жену. И в отделе находился только оперативный дежурный Литвинов и его помощник, старшина Афанасьев. Входная дверь в здание отдела была, как того требовала инструкция, закрыта изнутри на засов.

Шкуркин, привыкший за годы своего высокого положения, что ему всегда и всюду открыты любые двери, с разгону рванул дверь, но та не открылась. Тогда он, обозлившись, стал бить в нее что есть мочи ногой.

Тут уж обозлились Литвинов и Афанасьев, так как такой неслыханной дерзости отродясь в Промышленном РОВД не было. И на мат, доносившийся снаружи, ответили таким же ядреным матом изнутри, так как были истинно русскими мужиками.

Когда же Литвинов открыл дверь, то Шкуркин, ворвавшись в коридор, чуть не сбил майора с ног, и сразу заорал, что он все уволит, выгонит, разжалует. А также потребовал немедленно предоставить им автомобиль и отвезти их домой.

Майора Литвинова не так-то просто было запугать, и выдержку он имел железную. Не один год работал в органах и состоял в партии. Поняв, кто перед ним, он попытался объяснить власть предержащим «товарищам», что дежурный автомобиль находится на выезде, а потому он не может его немедленно предоставить. И что гражданам СССР, какой бы они пост не занимали, подлежит вести себя подобающе, а не буянить и не орать, как сумасшедшие или хулиганы.

Гудков, который был потрезвее, в «бутылку» не лез. Наоборот, он успокаивал не в меру разошедшегося товарища. Но тот не реагировал и продолжал буянить. А когда попробовал сорвать майорские погоны, то был скручен Литвиновым и Афанасьевым на глазах у Первого секретаря обкома и водворен в «аквариум» со связанными брючным ремнем (Афанасьев своего ремня на такое дело не пожалел) за спиной руками.

Разбуженные криками Шкуркина обитатели «аквариума» угостили его пинками, чтобы не будил добрых людей по ночам и не нарушал их покой. Когда же Шкуркин заявил и им, что он Председатель облисполкома, то завсегдатай «аквариума» неоднократно судимый Ершов Валера по прозвищу Ёрш, ответил, что в таком случае он — Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза, и посоветовал «притухнуть» до утра.

Да мог ли Ерш и другие обитатели «аквариума» даже и помыслить, что Председатель облисполкома вот так запросто — и к ним в компанию. Да ни в жизнь!

Отправив Шкуркина в «аквариум», Литвинов позвонил в УВД и доложил дежурному о происшествии. Как и положено по инструкции. Потом позвонил домой своему начальнику отдела полковнику Воробьеву и ему доложил о произошедшем ЧП. И пока высокие начальники разгоняли дремоту и думали, что делать, вместе с Афанасьевым написал пространные рапорта с объективным изложением событий.

Через полчаса прибыли один из заместителей Панкина и начальник отдела Воробьев Михаил Егорович. С извинениями перед Гудковым, который оставался сидеть в коридоре на деревянной скамье до их прибытия, вызволили из «узилища» матерящегося на чем свет стоит Председателя Курского облисполкома и повезли домой.

Дело было неслыханное! Шкуркин был не только Председатель облисполкома, которому подчинялась вся милиция, но и депутат Верховного Совета СССР, а значит, лицо неприкасаемое, обладающее иммунитетом. Все ждали расправы над Литвиновым. И того действительно рано утром вызвал к себе генерал Панкин. Но не для того, чтобы наказать, а для того, чтобы принять извинения от Шкуркина.

«Пусть все знают, — сказал генерал майору, — что милиционера оскорблять никому не позволено, тем более при исполнении им служебных обязанностей»!

И Шкуркин, Председатель Курского облисполкома, имеющий в случае военных действий статус генерала, руководитель всей исполнительной властью на территории Курской области, находясь в кабинете Первого секретаря обкома партии, в присутствии Панкина и Гудкова принес свои извинения майору милиции. А некоторые старые служаки говорили, что они тогда распили не одну бутылку коньяку в знак примирения! Вот то был генерал так генерал! За такими шли в огонь и в воду, не задумываясь!.. С такими побеждали. Такие не предавали!

АЛЕЛИН. ПРОДОЛЖЕНИЕ ВОСПОМИНАНИЙ

Новый начальник УВД не был Панкиным и не имел такого авторитета у сотрудников милиции, как Панкин. Он даже не принял их. В назначенное время приема куда-то срочно выехал, как пояснила его секретарша, полногрудая Павлина Федоровна.

А между тем инспекция по личному составу, получив команду «Фас!», уже рыла землю.

— Алелин и Григорьев! Сдайте служебные удостоверения. Вам они уже больше не понадобятся. И молите Господа Бога, даже если вы и атеисты, что так все обошлось! — говорил с напыщенной важностью теперь уже бывший для них замполит Глухов Иван Семенович, восседая в кожаном кресле своего кабинета, как раз под большим цветным портретом Горбачева.

Восседал вальяжно, подобно восточным шахам или султанам, в расстегнутой чуть ли до пупа форменной рубашке с майорскими погонами.

В кабинете, несмотря на раскрытое настежь окно, было жарко, и Глухов то и дело доставал из кармана брюк измятый и влажный носовой платок и обтирал им потное лицо. По-видимому, обильному потовыделению способствовала не только жара, но и вчерашнее не менее обильное «пододеяльное» возлияние спиртного. Как не скрывал новый замполит свой тайный порок, но в отделе уже знали о его слабости к спиртному.

Если в кабинетах оперов все больше можно было увидеть портреты железного Феликса, то замполит предпочитал портрет Генсека. Держал нос по ветру.

Был он пухл, краснолиц и лысоват. С маленькими карими глазками, почти терявшимися среди щек и складок жирного лица. Когда был зол, то его глаза маленькими буравчиками «сверлили» собеседника. Отменный «трудовой мозоль» или брюхо, на котором никогда не сходилась форменная одежда, короткие ножки, делали фигуру Глухова довольно комичной, напоминающей карикатуры на буржуев из школьного учебника истории. И кто-то из оперов или из участковых дал ему прозвище «Глухой колобок», которому он полностью соответствовал. Умом не блистал, но отличался злопамятностью. И почти всегда был глух к мнению и просьбам подчиненных. Приклеенное ему с легкой руки прозвище подходило как нельзя лучше и к его фамилии, и его «глухоте» по отношению к подчиненным.

Он пришел в отдел вместе с новым начальником и был его протеже. В коллективе его не любили, но терпели: куда же деться — начальство. Был он в меру нахрапист, нагловат. На подчиненных покрикивал, перед вышестоящими чинами лебезил. Жил по принципу: «Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак»!

И вот они стоят перед «Глухим колобком». Опустошенные и разбитые. Система выжила из них все, что смогла, и выплюнула.

Все слова в свою защиту давно сказаны, все доводы приведены. Изменить что-либо в своей судьбе было уже немыслимо и бесполезно. И они, теперь, считай, бывшие опера, это понимали, хотя и не хотели принимать и признавать эту величайшую несправедливость. Видно, потому, на душе у них было так скверно и противно, что даже не хотелось сказать что-либо дерзкое и грубое в жирное лицо замполита.