Детство 2 (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр". Страница 43

… — и ого как выше! Через кагал жидовский, так чуть не самый-рассамый верх…

— Никитич! — Прерывает ощутимо нетрезвого коллегу Иван Акинфиевич.

— А? Ну да, ну да… — Сбивается тот, смущённо закхекав, — Што нам, жалко? Небось не собираешься работать сапожником?

Яростно мотаю головой.

— То-то! — Лука Никитич вздыхает, обдав меня густым, едучим запахом перегара, свежей сивухи и пирогов с мясом, — Не конкурент нам, так почему бы и не пойти навстречу? Пошли бы! Вот те крест!

Он истово крестится до самово пупа.

— Веришь? Киваю понуро.

— А так вот, — Лука Никитич настроен благодушно и говорливо, — и рады, да не можем!

Он замолкает, пуская слезу и соплю, и естафету подхватывает Иван Акинфиевич, пока ево коллега обтирает нос пальцем, а затем и палец о платок.

— Возраст, — Вздыхает он совершенно искренне, грустно поглядывая в сторону ассигнаций, — а от тово и внимание. Понимаешь? Был б тебе лет пятнадцать хотя бы, то ещё можно было бы подумать. А так ну непременно найдётся кто-то — влезет, да и испортит! Не потому, што тебя вот лично не возлюбил, а по своим каким-то причинам. Потому как повод! Нас ли пнуть, управу или ещё ково. Понимаешь?

— Да мне просто… — Самому противно так вот лепетать, но кажется невероятно важным сказать свои хотелки. Потому как надежда внутри сидит, совершенно обезумевшая — а ну как помогут!? Сделают исключение! Вот щас прямо напрягутся, да и родят умное для меня лично.

— С документом таким я получаю права частично дееспособново! — Выпаливаю и думаю, а ну как не поймут? — Эмансипированново!

Иона Львович громким шёпотом поясняет значение слов Луке Никитичу.

— А… прости, малой. Никак, говорю тебе. В таком разе только через екзамен сдавать на документ мещанина-ремесленника! И, — палец грозно впивается вверх, указывая на отсыревшую, изрядно облупившуюся штукатурку, — строго будут спрашивать! Много строжей, чем когда как обычно! Потому как возраст и внимание. Понял?

— Спасибо за науку, дяденьки! — Голос ломается мало не до слезливости, но сдерживаюсь, только пару раз шмыгнув носом.

Низко поклонившись, собираю документы и (грустный строенный вздох) ассигнации, да иду к выходу. Картуз напяливаю уже на улице, на малиновые от стыда ухи. Ех, Егор Кузьмич, вот ты и обмишурился! Всё вроде продумал, а про возраст — нет!

А всё потому, што привык считать себя взрослым! Не так штобы везде и всюду, но всплывает иногда такое, и почти всегда — не вовремя.

Мне б посоветоваться сперва с людьми знающими! Да хоть с Владимиром Алексеевичем. Мало тово, што опекун, так ещё и репортёр, он такие вещи на раз!

А я, как вроде взрослый и шибко умный, полез на гонор и самость. Как же, сюрприз устрою!

Приду такой, и раз! Документы мещанина-ремесленника, взрослый теперь почти што. Да и Мишка тоже подсыпал — сдать, и всё! Тоже, наверное, соображалка вокруг возраста не включилась.

Одно то, што на нотариуса потратился, так ого как жалко! И ведь скотина такая, ни полсловечка! Взял деньги за работу пустую, и ведь немалые. Бровку только етак — раз! И вздёрнул. Молча.

А то ведь ещё и перед дядей Гиляем неудобственно. За опеку-то он взялся, но я-то вижу, што не продумав! Как хороший человек, но без понимания. Несколько дней прошло, как с больнички забрал, а всё ходит вокруг, и будто не знает, как подступиться и куда меня приткнуть. Вроде как спас кутёнка от утопления, но куда ево девать, понимания нет.

— Не стой в дверях, щегол! — Пхнул меня в плечо какой-то рябой прыщеватый парень, с явной надеждой на скандальный ответ, надеясь надрать за нево ухи. Но у меня настроения скандалиться нет, так што молча отодвинулся, натянул картуз ещё глубже, засунул руки в карманы, да и пошёл прочь. Как нарошно, солнце спряталось за тучами, и посыпался мелкий, но густой и на диво противный дождик, который ветер бросает в лицо пополам с поднятым с мостовой сором.

— Тьфу ты, зараза! — Сплюнул с губ брошенную ветром гадость, утёрся рукавом, да и поднял воротник повыше, опустив лицо.

Оно ведь как думалось? Получу аттестат ремесленный, и как частично дееспособный, комнату смогу снять. Квартиру, ето нет. Точнее да, но через сложности, так што сразу и нет. А комнату, так и да. И Саньку в ученики себе сразу. Типа. И-ех!

Так и пошёл по улицам, пиная падлые листья и редкие на выметенной мостовой камешки, весь такой снулый и квёлый. Настроение такое, што в морду суй, только утрусь.

Несколько раз уступил дорогу господам на тротуаре, так и вовсе сошёл на мостовую, пока в морду не сунули, такому задумчивому и неуступчивому. Так, с краешку себе пошёл себе, пошёл, и ноги сами принесли меня до Сидора Афанасьевича.

Ну то есть не самово, а до бань, где мы с ним сапожничали. Сейчас там снова тот — с рукой хряснувшей. Выздоровел, значица.

— Сто рублей, — Проговорилось вслух, — оно ведь и не деньги за ремесло.

А потом такой — стоп себе! Чево ето я опять? Было уже такое што-то… сапожничье! Оно мне надо, ремесло ето? Или просто аттестат?

— Аттестат ремесленный.

Склоняю голову набок и вроде как прислушиваюсь. А действительно ли? Али может, просто дееспособность и возможность проживать где хочу? Она!

А дойду-ка я до Владимира Алексеевича!

— Пади! — И свист кнута. Запоздало шарахнулся в сторону, оскальзываясь на булыжной мостовой, но сволочь-извозчик снял таки картуз концом кнута, ожгя заодно ухо. И хохоток такой с екипажа, одобрительный.

Ах ты падла такая! Места тебе мало? Да тут в шесть рядов разъехаться можно! Руки сами такие — раз! И подобрали комок навоза свежевысратого. Да и вслед. Попал, што ж не попасть! В спину прямо кучеру, ну и пассажира, хозяина евонново, зацепил наверное. Брызгами.

Чистой рукой картуз подобрал, да и тикать! А там уже свищут, орут полицию, лаются матерно. Как же, устои! Ето только господам можно, а в обрат ни-ни!

Ушёл дворами, да и выскочил на соседней улице, только руки сперва в луже помыл. Так себе… попахивают, но кучеру хужей! А то ишь, взяли за привычку!

Обычные возчики редко етак шалят, потому как знают за обратку. А при хозяине кто, да особенно при чиновнике или справном купце, те часто такие вот. Падлы. Особенно если хозяину весело етакое скотство.

Листьев палых набрал, да ещё раз оттёрся, а потом под водосточной трубой руки помыл. Нюхнул… ну хоть к Владимиру Алексеевичу вернуться не стыдно будет, нет запашка.

— На пожаре! — Отозвался в редакции один из репортёров, с самым меланхоличным видом черкавший што-то на листе бумаги.

— Скоро прибудет! — Отозвался второй, — Завалится, насквозь пропахший дымом пожарища, полный впечатлений, да и ну писать! И бойко же ему в такие минуты пишется!

— Бойко, да не всегда складно, — Отозвался меланхоличный, — ты вспомни…

Они погрузились в споры, а я в ожидание. Повесил пиджак да картуз поближе к печурке, да и сижу, чай пью, с бутербродом. А угощают!

Репортёры, они вообще такие, общительные. Так ещё и интересно им, кто я такой и как у Владимира Алексеевича появился.

— Откуда ты такой взялся?

— Из тех же ворот, што и весь народ, — И глазами на любопытново — хлоп! Наив включил.

Мне и не жалко за себя сказать, но у Владимира Алексеевича есть такое, што он байки травить любит. Такое может загнуть, што я окажусь его двоюродным сыном от индийской принцессы через еврейского пятиюродного кузена. И так загнёт, што и я сам засомневаюсь! Зачем удовольствие портить человеку?

Гиляровский ворвался в редакцию, как варвар в захваченный Рим. Огромный, громогласный, пропахший дымом пожара, с резкими и сильными движениями, впечатление он производил совершенно нездешнее, будто человек из давешней епохи.

— … порохом всё, — Продолжая разговор, он скидывает бекешу, — разом!

— Поджог?

— И очень может быть! — Решительно кивнул Владимир Алексеевич интересанту, — Дела у фабрики идут не лучшим образом, а тут ещё выдоили и без того тощий бюджет, застраховав имущество. Каково?