Территория бога. Пролом - Асланьян Юрий Иванович. Страница 24

Через неделю после доброго хлеба — с вертолетного неба — появилась команда Димы Холерченко.

— Этот Мамаев — ты знаешь, он же мафиози! — объяснил Идрисов Василию Зеленину шепотом. — Я боюсь за свою жизнь и за жизнь ребенка! Мафиози — точно тебе говорю! С другой стороны, подумай, с такими связями я все вишерское начальство раком поставлю! И Волка, и Листьеву…

Благодушный, еще не сильно пьяный Холерченко приветствовал инспекторов будто так и не разбогатевших друзей детства.

— Представляете, — обратился он к новым членам своей группировки, — я в прошлом году тут намусорил, вокруг стола, и самой нагрубил, невменяемый был, так она мне в лицо стакан какао выплеснула! Во характер!

Холерченко демонстрировал подельникам свое безграничное великодушие. И за такое он женщину не убил, да что там — даже не ударил. Представляете? Подельникам, которые хорошо знали Диму, представить это было трудно.

— Кстати, я привез тебе бензин! — повернулся Холерченко к Василию. — У тебя же дизель на бензине работает?

Василий улыбнулся — бизнесмен, скорее всего, раньше был комсомольским функционером самого ширпотребовского пошиба: дизель на бензине. Короче, Холерченко так сел, что из него все вывалилось.

— Умен, — покачал головой опытный и грамотный Петрович.

Остальные благоразумно сделали вид, что не поняли сути незамысловатой сцены. Старый разведчик разбирался в машинах, умел стрелять из пистолета Стечкина и пить водку, не падая так низко, как его хозяева. Он предпочитал один колоть дрова в сарае и размышлять о том, что ничего в этой дурной жизни не меняется.

Как говорил Югринов, полная деморализация личности может быть достигнута только в результате ежедневного самосовершенствования. Это он говорил о Рафаэле Идрисове, но какая тут разница.

За три года работы в заповеднике Василий Зеленин только один раз получил четырнадцатилитровый бочонок с бензином. И три раза по двадцать литров завозили нетрезвые спонсоры.

Зеленин посмотрел на Югринова и подмигнул ему.

— И когда это время кончится? — со вздохом произнес Василий.

— Какое время? — тихо спросил Петрович, разливая по стаканам водочку, охлажденную в речке Молебке.

— На святое посягаешь? — повернулся к нему Холерченко, по безбрежной физиономии которого расползалась веселая и белая горячка.

За пустынным полуночным столом остались самые неутомимые — вертолетчик Савченко, инспектора Югринов и Зеленин. Водочку в одиночку приканчивал Яков, остальные пили крупнолистовой чай — летчику завтра в небо, а Василия стерегла старая язва желудка.

— Если хорошо вспомнить, я облетал весь Советский Союз, — рассказывал мужикам командир экипажа. — Бывал в Южном Казахстане. Жара пятьдесят градусов. Чтобы заснуть, водку пили стаканами. Умирали. Однажды пошли в баню, а там — сто двадцать! Вышел — у меня от прохлады волосы на руке зашевелились. Летал над Аральским морем — то же самое. Всего метров пятьсот ширины осталось, будто по реке летишь. Смотришь на все это из кабины: пески черные, берега белые — солончаки, само море бирюзовое. Затянутое тиной. Мертвая вода. И солнце… А посреди того моря есть желтый остров — ни деревца. И взлетно-посадочная полоса — если по ее длине судить, то сам остров метров четыреста будет. И стоит один барак, метров пятьдесят. Еще небольшое строение, ближе к берегу, там, возможно, складировали мертвых или держали продукты. А может быть, то и другое вместе… Или жил какой-нибудь обслуживающий персонал, если он там вообще был. С высоты подробности не разглядишь. Мне рассказывали, это был лепрозорий, в который свозили больных проказой со всей страны. Может, врали.

Складировали… Или за мертвым сразу прилетал самолет? Или не сразу? А запах? И вообще, зачем людям умирать именно в этом пекле? Какой-то садизм, извращение. Никто уйти, убежать, уплыть не может! А говорят, будто там располагался полигон сибирской язвы. Все может быть. Ничего нет хуже презрения к человеческой жизни — такого, как в нашей стране, в отчизне опричников.

— А улететь оттуда можно? — поинтересовался Югринов, задумчиво разглядывая в своей руке полстакана прозрачной и печальной водки.

— Улетали оттуда трупы. Или души. Или вообще не улетали. Живая могила для полусгнивших людей, да под беспощадным аральским солнцем…

— Этот твой барак есть квинтэссенция Союза Советских Социалистических Республик, — прокомментировал сказанное Югринов, — последний Соловецкий остров, советский. Пятая сущность, выжимка, генеральная идея. А мы, понятно, смертники. А правда, куда трупы девали — не в море же, надеюсь?

— Надейся. Кого — в море, кого — в землю, а кого — сразу на небо, на Ан-2. У кого какие связи.

— А те, что живые, — что делать им? — в никуда произнес Василий, глядя в черное окно ночи, в сторону Муравьиного Камня.

— А что живые? Надо ждать до конца, до последнего предела, а потом все брать на себя, весь грех, — коротко развел руками вертолетчик. И снисходительно улыбнулся простоте собственной шутки. — Как это сделал начальник стражи, удавивший Михаила Романова.

— Это которого из них? — заинтересовался Василий.

— Смотри-ка ты, историки собрались, — заметил Югринов с бессмертной усмешкой Василия Шукшина из «Калины красной».

— Банда, — согласно кивнул головой Василий Зеленин.

— Если историки, то это уже не банда, а партия, — устало уточнил вертолетчик.

— Партия и мафия — близнецы-братья! — высказал свое отдельное мнение Югринов.

Вертолетчик поднялся и махнул рукой: спать, спать! Он покинул сотрудников заповедника и направился в соседний дом, где всегда ночевал экипаж.

— Как ты думаешь, почему он ушел из военной авиации? — спросил, будто размышляя вслух, Инспектор.

— Потому что военному сначала смотрят на погоны и только после этого в лицо. И то не всегда. В зависимости от того, что на погонах, — ответил Зеленин. Он все еще не мог понять, зачем это так сказал пилот — про последний предел.

— А ты? Ты сам? — хорошо выпив, оживился Инспектор, как окунь на сковородке. — Ты смотришь человеку в лицо? Такие, как ты, художественные книжки любят больше, чем людей!

— Какие это такие?

— Такие — гуманитарно развитые.

— Согласен, людей я не люблю, — грустно улыбнулся Василий, — вернее, люблю немногих, всего несколько человек. И мне этого достаточно.

— А чего так?

— Да видел я этих людей: что мое, то мое, а что твое, то наше. При этом каждому уроду нужна родина, идеология, оправдание самому себе, высокий штиль, классический слог.

— Ты рассуждаешь со стороны — будто бог какой. У каждого человека есть идеология, мировоззрение, аргументы.

— Я не бог, а исполняющий его обязанности. А ты — инспектор! Пломбир! Понял меня? Это твоя идеология.

— Понял, — ответил Яков.

Он встал и прошелся по комнате, разминая затекшие ноги.

— Я — Советского Союза армии лошадь. Животное, требующее от других выполнения инструкций, положений и соответствия сертификатам. Ты это хотел сказать? Согласен, я атеист. А ты — верующий? Ты не требуешь от других, чтобы они жили по Нагорной проповеди? Верующий ты?

— Да.

— Посмотрим, жизнь покажет, — Яков уставился на свет пламени, падавший из-под печной дверцы на жестяной лист, прибитый к полу — для безопасности, от случайного уголька. — А я не верю в Бога. Не потому, что я духовно неверующий человек. А потому, что не могу поверить в Иисуса Христа — конкретное лицо еврейской национальности. Конкретное лицо — это просто смешно.

— Бог — это не Иисус Христос, это человек, который догадался о собственном предназначении.

— Если так, то с одним Всевышним я уже познакомился, — улыбнулся Инспектор и повернулся спиной к огню. — Представляешь, наткнулся в тайге на дом, в котором живет столетний старик. Один.

— Это где?

— Честное слово, я так и не понял точно где. Кажется, где-то между Тулымом и Вишерой.

— Что ты несешь — нет там ни одного дома, я все насквозь исползал! И никакого старика там нет. Никого я не встречал! Если только в другом месте…