Территория бога. Пролом - Асланьян Юрий Иванович. Страница 41

— И вы думаете, что Василия можно будет спасти?

— Надо попытаться.

Да, оптимист — опасная профессия. Оптимист всегда рискует, в отличие от пессимиста. Тот в любом случае выигрывает.

— Хорошо, а я буду писать кассацию в Верховный суд. Я надеюсь — нет, я уверена, что добьюсь своего.

Мне понравилось, как она… как она собиралась бороться за своего мужа. Многие жены находят причины, чтобы не беспокоить себя так сильно. Конечно, уважительные причины. Защитные механизмы психики — по Фрейду, кажется. Да, но в России водка стоит дешево, а иллюзии — дорого. Дороже самой жизни.

Светлана Гаевская отличалась узкой костью и, возможно, чересчур азартным ощущением реальности. Быть может, женщине не хватало нормального общества. Или общения. Как я быстро узнал, она умела играть на гитаре и петь, то есть в совершенстве владела боекомплектом российского гуманитария. В качестве приложения к диплому исторического факультета Петрозаводского университета.

Бывает, гонор, апломб и претенциозность доводят гуманитариев до истерической бессонницы. Они утверждают, что это большая луна. Или расклад гороскопа. Пока гуманитарию морду не раскорябают, она, морда эта, будет думать, что принадлежит принцу брунейскому. Или британскому. Какая разница — какому, все равно будет думать. Такая морда. Если в молодости я радовался, встречая гуманитария, то сейчас становлюсь задумчивым, узнав, что собеседник — мой коллега. Поскольку по себе знаю: нормальных мало. В общем, Гаевская меня настораживала.

— Вы скоро поедете на свидание к Василию?

— Да, — кивнула она, — на следующей неделе.

— Я дам вам диктофон, пленки и список вопросов — пожалуйста, пусть ответит на них поподробней, а вы запишите. Это возможно?

— Я все сделаю, чтобы помочь ему, — она посмотрела на меня большими блестящими глазами.

Раис ушел, исчезли гости, а мы с отцом, Иваном Давидовичем, просидели до самого синего утра. Знаете, как это бывает… Позднее, уже другой ночью, я написал об этом так: «Доставай папиросы сухие, разливай по стаканам спиртное. Говорят на дорогах России, будто время пришло золотое. Над Полюдовым Камнем туман поднимается в небо хмельное. Пьет армянский герой, партизан, награжденный Полярной звездою. Опускает граненый стакан аккуратно на плаху рассвета. Пьет за славных людей — за славян, за армян, за евреев Завета. И потом, не дождавшись ответа, пьет за всех, кого ждет пересуд, — почему, говорит он, поэты на земле этой мало живут? Кто не пашет, не пишет, не любит, тому зубы и перстни за труд? Жадность фраера, может, погубит, если прочие раньше умрут. Кто пригубит, того приголубит самородный сгорающий спирт, за Полюдовым Камнем остудит и Полярной звездой наградит».

А еще позднее Женька Матвеев написал на эти стихи музыку. Вы знаете Женьку Матвеева? Да нет, я ничего такого не хочу сказать — вам просто не очень повезло в жизни. В Перми барда знает каждый, кто хоть раз попробовал взять в руки гитару. Да не только в Перми. Сам он утверждает, что из территорий недостаточно хорошо освоил только восток, что за хребтом и далее, точнее — Восточную Сибирь и Дальний Восток. Хотя большая часть мира думает, что Урал и Сибирь — это одно и то же. Помнится, в Крыму, у берега Чёрного моря, одна тетка спросила меня, откуда приехал. «Из Перми», — ответил я. «А, это там, за Волгоградом!» — протянула она. Да, это у них за Волгоградом Сибирь начинается, с Якутией и Чукоткой. И вообще, что знают они о мире, в котором живут? И знают ли они что-нибудь о той земле, на которой повезло родиться? Моя метафора — это люди, факты и та земля, где физически невозможно спутать вишерские алмазы со стразами и метастазами метаметафористов, куртуазных маньеристов и других соцреалистов современности. Это конкретная территория Северного Урала — в центре России.

Евгений Матвеев

В город завезли партию складных ножей — по два рубля пятьдесят копеек с двумя лезвиями и по рубль пятьдесят с одним. Женька купил, что было по карману. Он пробовал затыкать его в раскрытом состоянии за пояс, как делали герои фильмов об индейцах, но лезвие все время норовило перерезать пояс брюк или ремень. А в сложенном состоянии он открывался так туго, что Женька начал закладывать под лезвие кусок бельевой веревки, чтобы в любой момент можно было рывком привести его в боевое состояние.

Вечером компанией они пошли в кино. И уже в сквере у Дворца культуры бумажников Федька Дружинин сцепился с парнем из «красной» школы, названной так в честь кирпича, из которого она была сложена. Фамилия у парня была Антипин, а звали его все Стропилиной, за длинный рост.

Женька не выдержал, подскочил и один раз пнул Стропилину под зад. Это он зря сделал. Стропилина про Федьку забыл, а вот про Женьку запомнил.

Через неделю они снова пошли в кино. Но у «красной» школы, у бокового входа в сквер дворца, их уже поджидала серьезная компания: братья Бычины, братья Гурины, другие приблатненные пацаны. Было предложено драться один на один. Всей гурьбой свалили за дворец, за тир, к берегу реки.

На Вишере царил ледоход. Льдины плотно шли по реке, шурша и наползая на пологий берег. От реки веяло холодом уходящей зимы.

Женька и Стропилина встали друг против друга, окруженные кольцом друзей и врагов. Сначала они осторожно пытались нанести удары, но никому это не удавалось. Женька был ненамного меньше ростом, а смелостью вообще превосходил противника, все время наступая и не давая ему остановиться. Во время очередной попытки сбить врага с ног Женька почувствовал, что с пояса у него соскользнул кожаный солдатский ремень. Он увидел его уже на земле, а в следующее мгновение Стропилина наклонился, схватил ремень, выпрямился и одним захлестывающим движением намотал его свободный конец на правую руку.

Имея такое оружие, можно идти в атаку. И уже второй мах тяжелой медной пряжкой с пятиконечной звездой достиг цели: удар пришелся чуть ниже переносицы. Боль, кровь и ненависть хлынули из Женьки, застя взор и последний разум. Он с ревом, переходящим на визг, бросился на врага, схватил его за воротник куртки и рванул на себя. Они упали на землю — пацаны расступились. Сорвались с обрыва и покатились вниз, наматывая на себя мокрую, вязкую глину крутого берега. Потом Женька понял, что сидит на враге и наносит ему удары кулаками. Нет! Не бить! Не бить! Его надо убить! Убить суку-у-у!.. Он выхватил из кармана нож, но не нашел бельевой веревочки — забыл заложить ее под лезвие! Он попытался открыть нож, но пальцы, скользкие от глины, срывались с узкой полоски металла.

— У-у-у! — взвыл Женька, вскочил и бросился вверх. — Откройте! Откройте мне нож! — кричал он пацанам.

Кровь бежала по его лицу. Весь в глине, от резиновых сапог до воротника фуфайки, он протягивал пацанам нож, кричал, но они почему-то отступали от него, отходили все дальше и дальше, со страхом глядя на своего товарища.

Женька остановился, потоптался на месте, поняв, что нож никто открывать ему не будет, развернулся и пошел вниз, размазывая по лицу кровь и глину. Поверженный враг пытался подняться, но это ему не удавалось. Он лежал на спине, страшный, как утопленник. Женька миновал его и направился к реке, начал умываться ледяной водой. Он поднял лицо и увидел на той стороне реки Полюд, в легкой весенней дымке, с остатками снега у самой вершины. Он не оглядывался ни на врага, ни на зрителей. Он ощутил, что злость прошла, но пришло какое-то смутное чувство, будто мир вокруг стал иным…

Через час в травмопункте районной больницы ему зашили перебитый нос, на котором на всю жизнь остался шрам наискосок, как молния, вспышкой выхватившая кусок бездны. Когда Женька вспоминал об этом, он с ужасом понимал, что точно убил бы парня, если бы нож открылся. И может быть, как и другие вишерские пацаны, пошел бы по лагерям, сидел бы сейчас на нарах, а не в кресле самолета, летящего в столицу братской Украины.

Уберег его Бог для чего-то…

Сверхзвуковой разлет черных клешей, темно-малиновый пиджак, розовый отложной воротничок рубашки и прямые темные волосы ниже плеч. И вот он пошел, пошел, привычно раздвигая узковатыми плечами праздничную толпу. С ходу прыгнул на эстраду и с коротким жестом бросил несколько слов музыкантам.