Территория бога. Пролом - Асланьян Юрий Иванович. Страница 43

— С Берковским все понятно, — раздался сзади громкий шепот, — это он решил, кто будет победителем!

Говорящий рассчитывал, что произносит достаточно громко, чтобы сидевший впереди Матвеев его услышал. Но Женя не шелохнулся, только большие пальцы постукивали по красному дереву гитарной обечайки. Он благодарил Бога, что жюри оказалось независимым от продюсеров фестиваля.

И вот Матвеев вышел на сцену — высокий, мощный, с короткой стрижкой и большим великолепным лбом.

Они пели с Галиной — красавицей с огромными глазами и слегка вздернутым носиком. Она, бедная, раздвигала большой американский аккордеон, будто душу разворачивала. Ей было нелегко. Николай Каменев менял инструменты, как иллюзионист: мандолина, банджо, гитара… Андрей Куляпин тихо работал с перкуссией.

Сам Матвеев играл на семиструнной гитаре и пел стихи Олега Чухонцева: «Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина, ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом. Кажется, всё, что улеглось, талой водой взбаламучено, всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом».

Это только кажется, будто Матвеев — монумент себе. Однажды, собираясь предстать перед стотысячной аудиторией Грушинского фестиваля, он глотал транквилизаторы стаканами. А в другой раз, после неудачного выступления, схватил гитару за гриф и разбил ее о землю.

В то памятное лето Матвеев был на Вишере, писал эту музыку — на стихи Олега Чухонцева: «Гром ли гремит? Гроб ли несут? Грай ли висит над просторами? Что ворожит над головой неугомонный галдеж? Что мне шумит, что мне звенит издали рано пред зорями? За семь веков не оглядеть! Как же за жизнь разберешь?»

Если музыка Никитина передавала ритм поезда, проходящего мимо лирического героя, то музыка Матвеева воплощала печаль и скорбь на фоне проходящего состава: «Но и в тщете благодарю, жизнь, за надежду угрюмую, за неуспех и за пример зла не держать за душой. Поезд ли жду или гляжу с насыпи — я уже думаю, что и меня кто-нибудь ждет, где-то и я не чужой».

— Будем рады видеть вас на следующем Всесоюзном фестивале авторской песни, — блеснул ино-странным взглядом Борис Гройсман, провожая ансамбль после банкета. Продюсер любил широкие жесты, если они ему ничего не стоили.

На фестивале было еще две номинации — «Полный автор» и «Исполнитель». Конечно, Женя мог бы попытаться выступить и в последней, но решил, что не стоит: три из четырех — это многовато. Да и двух было много. Да чего двух, когда вышла магнитофонная кассета с фестивальными записями, на ней не оказалось ни одной песни Матвеева, занявшего два первых места из четырех! А в часовом репортаже Центрального телевидения с места события победителя вообще не показали. И ни слова не сказали о нем, будто такого музыканта и не было вовсе.

Борис Гройсман, продуманный человек, не простил ему ни высокого роста, ни квитанций, ни успеха.

После этого ансамбль побеждал на всех фестивалях и конкурсах авторской песни, проводившихся в Советском Союзе, а позднее в России. Но только однажды я смотрел по телеканалу фильм, в котором Евгений Матвеев исполнял песню на стихи поэта Ивана Елагина: «Ждем еще, но всё нервнее курим, реже спим и радуемся злей. Это город тополей и тюрем, это город слёз и тополей…» Жесткий видеоряд пермской фактуры — тюрьмы, вокзала, тротуарной нищеты — шел на фоне матвеевского шедевра. Странно, но стихи написаны не о Перми. Они о Берлине сорок пятого года, где оказался бывший военнопленный Иван Елагин. Там, за границей, поэт и остался… Стихи написаны не о Перми, а как похоже!

На моей полке стоят лазерные диски Евгения Матвеева с песнями на произведения Николая Рубцова и Анатолия Жигулина, Николая Гумилёва и Владимира Маяковского, Алексея Решетова и Редьярда Киплинга. Да, в одной программке советского периода, помню, было написано: автор слов — Р. Киплинг (Великобритания), автор музыки — Е. Матвеев (СССР).

Конечно, Женя пишет не только с удовольствием, но и со вкусом. Со вкусом ягод рябины — поздних ягод. Да, он всегда делает то, что ему хочется. И платит за это неуспехом, который дорого стоит. Но знает, что творчество — это освобождение…

Вот они — большая виниловая пластинка фирмы «Мелодия» и три лазерных диска. Помню, как слушал одну из передач столичного радио, где исполнялась его песня. «Евгений Матвеев! Запомните это имя!» — закончила программу ведущая. Это она правильно сказала! Да, Женя, потом она, вся эта чума и холера, будет гордиться тобой.

А пока ты с Галиной и со своей семиструнной гитарой сидишь под открытым вишерским небом на берегу реки и поешь-упеваешься рубцовской тоской: «Не грусти на холодном причале, теплохода весною не жди. Лучше выпьем давай на прощанье за недолгую нежность в груди…» А я пишу тебе по ночам письма, которые не доходят до адресата.

С той сухой, с той песчаной земли поднимаются в небо теперь вертолеты… Все, что сделать хотели мы, но не смогли, с пылью смешивают молодые пилоты. Это небо достойно свирепых машин, эта бездна не тянет меня за предел, за руины тех гиперборейских вершин, за которые я отомстить не посмел. И высокая тяга прозрачных винтов распускается рябью по синей воде с ароматом бензиновой розы ветров, как букет озаренья на Страшном суде. Опускается в бездну поселок лесной, и вращаются лопасти — будто часы. Я бегу с пацанами песчаной косой на другом берегу безымянной слезы…

Сеанс этой последней радиосвязи должен был быть в шестнадцать часов, а в шестнадцать пятнадцать. Василий узнал, что у начальства с собой резиновая лодка. Точнее, лодка ждала путников в тайнике. Об этом ему сообщил контральтовый голос милой девушки Алёны Стрельчонок.

После радиосвязи, по выражению самого Зеленина, у него произошло «замыкание в мозгах». Появилась мысль об убийстве. Или мысль о том, что пришел наконец хороший момент для реализации задуманного? Почему именно тогда возникла мысль? Может, потому, что в этот момент на кордоне никого не было: Светлана ушла на обход, и не с кем-нибудь, а с бывшей женой Идрисова — Викторией.

Василий надел брезентовый плащ с капюшоном и засунул в карман пять патронов двенадцатого калибра со свинцовыми пулями. Через километр миновал по бревнышкам ручей и попал в русскую народную сказку: дорогу пересекали белки — сотни, может быть, тысячи белок. Зверьки перебегали тропинку, сверкали в воздухе пушистые хвосты, уши с кисточками. Взлетали и спускались по стволам, легонько посвистывая. Бросались в мойвинскую воду. Он понял, что нарвался на массовый переход белок — еще вчера тут было пусто. Они не пугались, увидев человека с ружьем, доверчиво замирали в каком-нибудь метре от него, смотрели с любопытством. Казалось, можно протянуть руку и погладить пушистого озорника. Шишка тем летом налилась хорошая, вот они и вернулись на Вишеру.

Никак не мог он забыть тот санитарный борт в мае 1997 года, когда на кордоне впервые появилась Алёна Стрельчонок.

Последний год они поддерживали связь с центром — городской конторой заповедника — через эту вишерскую радистку. Каждый день мойвинских инспекторов приветствовал искренний девичий голос: «Доброе утро! Как там у вас дела?» А с вертолетных бортов снимались заказанные грузы, аккуратно упакованные Алёной, с короткими записками, сделанными ее рукой.

Зеленин и Гаевская познакомились с Алёной в эфире, пролетая над тайгой и отрогами Каменного Пояса. Почему-то решили, что радистка похожа на Дюймовочку с белокурыми волосами. А как еще может выглядеть девушка, которую зовут Алёна Стрельчонок? Она появилась на кордоне в мае 1997 года и оказалась большеглазой брюнеткой с богатым телом, говорливой украинкой. Она увезла с собой больного Никифорова и Гаевскую. Потом Светлана два месяца посылала мужу приветы из разных точек своего круиза по родственникам. Алёна бережно передавала краткие тексты на таежный кордон, назначала дополнительную связь, если была плохая слышимость. Как будто за двести пятьдесят километров чувствовала, как тяжело Василию там, на острове одиночества, со смертоносным вопросом, который оставил ему Никифоров, вопросом, на который, возможно, уже готов страшный ответ. Чекисты определили: Вишерский край относится к Соловецким островам, заброшенным бурей в самый центр континента.