Территория бога. Пролом - Асланьян Юрий Иванович. Страница 68

А сам Иван в пятнадцать лет стал делопроизводителем в ревкоме. Позднее занимался сбором и охраной семенного фонда. В двадцатых учился в Каинске, в специальном, «казенном», как его называли до революции, хозяйстве, на мастера-маслодела.

Мария работала с ним еще в ревкоме, и они дружили шесть лет. Поженились и родили двоих детей — мальчика и девочку. Сестры Ивана вышли замуж, и старики жили с Иваном. И еще долго бы жили…

Потом он стал членом ревизионной комиссии Союза западносибирских маслоделов и ожидал от будущего только счастья. Красавцу-парню было двадцать шесть, когда его провели по всему селу с заложенными за спину руками, как последнего бандита. И вооруженные милиционеры повезли арестованного за семьдесят километров, в Каинск, в тюрьму, где Иван провел первые в своей жизни четыре месяца неволи. Там он узнал, какую кадку называют парашей.

На допросах следователь-гэпэушник упорно сводил дело к тому, что в Каме готовился заговор. И свел — всем пятерым внесудебным порядком дали по три года. Это было время еще детских сроков.

— Манечка успела привезти мне теплое. А потом была омская тюрьма, старинная, екатерининская, будь она трижды проклята! Муравейник вшей. О том, чтобы поспать, и речи не было — все сидели, трясли, ловили, били, давили. Еще немного, и живьем бы нас там сожрали…

Вырвались — в Казань, а оттуда прямо в Москву, в знаменитую Бутырскую тюрьму. В камерах поговаривали о Соловках, но этап повезли обратно, пока не выгрузили в Соликамске. Выдали по черствой и мерзлой буханке хлеба. И по пятидесятиградусному морозу повели колонну пешком. Ночевали в пустых, брошенных домах, на охапках соломы. Но через каждые два часа пьяные конвоиры, одетые в теплые полушубки, поднимали этап на поверку и по нескольку раз кричали: «Ложись!» И люди безропотно падали на снег — в течение шести суток пути. В конце концов вышли к Соловкам, оказавшимся на Северном Урале. Удивительное дело — глубоко материковые зоны оказались четвертым отделением Соловецких лагерей особого назначения.

«Подумаешь, три года! Вы молоды — наберитесь терпения. Мы смертные приговоры не успеваем рассматривать», — сказал прокурор Марии, когда та приехала в Москву. Тогда она написала жалобу в Новосибирское ОГПУ, но ответ получить не успела. Старика Назара Абатурова лишили избирательных прав. И раскулачили: хозяйство разграбили, всю семью Ивана — отца, мать, жену и двоих детей — выслали на север Сибири, за Васюганские болота. Тот обоз с раскулаченными от деревни до деревни сопровождали верховые с ружьями.

— Шпана местная…

Бывший ревкомовец назвал комбедовцев таким точным словом, что сразу вспомнились нынешние комиссары, которых по-шахтерски называют «бригадирами», а самих красноармейцев — «рэкетирами». Только форму переодели, да влезли в джипы, да ружья стали помповыми.

После бани колонну построили возле двух еще свежих бараков сангородка. За заснеженным руслом Вижаихи, притока Вишеры, тянулся забор с колючей проволокой — там находился лагерь. И какой-то начальник, вышедший к этапу, произнес слова, которые Иван Назарович запомнил до конца жизни: «Думаете, вас пригнали сюда на лечение? Вас прислали на истребление!»

Человек девяноста четырех лет, сидевший напротив меня, неожиданно засмеялся. Абатуров прожил, как я понимаю, столько, что может позволить себе все, ведь он пережил своих палачей и остался единственным судьей жестокого прошлого.

— Так сказал ротный нашего барака, сам бывший зэк. Впрочем, там вся администрация оказалась из бывших. В крайнем случае — из будущих.

Ну вот, значит, так началась история Вишеры…

Заключенных, как выразился Абатуров, «зря не держали». А Иван делать мог всё, что сразу было отмечено.

— Потом появились южане в халатах. Я кричу им: «Что стоите? Вы же замерзнете!»

Так он попался на глаза начальнику по производству, отцу будущего Генпрокурора СССР — того самого, что выступал с обвинением на Нюрнбергском процессе. Александр Дмитриевич Руденко поставил Ивана учетчиком на 2-й лесозавод.

— И я стал самым маленьким начальником.

И там, в лагере, Абатуров снова решил учиться: достал литературу, начал изучать древесину, ее разновидности и качество. Был назначен бракёром — специалистом, который оценивает качество продукции. И даже получил право жить вне зоны — в сколоченной у лесозавода хибаре. Тогда и задумал то, что сделал в феврале.

В такой же хибаре жила семья Ивана за Васюганскими болотами, ширина которых — восемьдесят километров. Жена была беременна, и тот ребенок, сын, что родился, вскоре умер. Мария за кусок сахара стирала белье гэпэушникам. А через пол года в село Кама пришел ответ из ОГПУ: признать невиновными… И племянник Ивана, подросток, рванул на лошади к северу, за триста километров от родного села.

День и ночь думал о них Иван в далекой уральской тайге.

Иван Абатуров стал старшим бракёром. Он уже мог заказать себе повозку с кучером или верховую лошадь. И потихоньку, отказывая себе в лишнем, копил сухие пайки — готовил склад продуктов.

Вишерский комбинат был построен, а Иван заматерел и оброс связями. «Пора действовать!» — сказал он себе. Через кузнеца Сергея Судницына отправил семье несколько посылок. Шел 1932 год. Срок еще не закончился, а на родине ничего не было, кроме разоренного дома, родные жили на квартире.

Абатуров послал туда письмо, в котором подробнейшим образом проинструктировал семью, как надо действовать: какого числа, на чем и куда прибыть, у кого остановиться в Соликамске, как нанять лошадь, когда и за кем двинуться в путь. Договорился с морчанским кузнецом и старшим обоза, который ему был обязан.

Александр Дмитриевич Руденко до 1917 года служил начальником жандармского управления и одновременно поддерживал связь с политическими — такой «двойной агент». Большевики не забыли об этом, и Руденко стал командиром полка. Правда, потом они не забыли еще раз — и дали ему на всякий случай десять лет, которые он и провел на Вишере. Александр Иванович и назвал Ивану фамилию: Филиппов, заместитель начальника лагеря. Тот самый чекист Филиппов, о котором старый лагерник Варлам Шаламов писал: «Филиппов любил людей, любил и умел делать добро людям. Ведь людям делать добро трудно — надо не задеть самолюбия, надо угадать или понять чужое сердце, если не чужую душу». Трудно поверить, что речь идет о заместителе Берзина, но не поверить Варламу Тихоновичу невозможно.

Санный обоз двигался по льду реки трое суток. Когда мимо Ивана прошла сотая лошадь, он поднял глаза — и побежал… Он бежал навстречу саням и плакал. Он обнимал-целовал детей, жену и своих стариков. А вокруг стояли непроходимая тайга и дикий мороз, от которого некуда скрыться. Чтобы выжить, оставался только один путь. «Я возвращаюсь, а вы поедете направо. Минуете первый отворот, а потом будет второй. Там свернете. За церковью — дом двухэтажный. Хозяина звать Сергей Судницын, он ждет».

У Вижаихи стоял двухэтажный барак, в котором находилось управление лагеря. «Ты ко мне?» — спросил Филиппов поднявшегося при его появлении Абатурова. «Да», — ответил Иван. «Заходи».

Абатуров, здоровый парень, бывалый, встал посреди кабинета — и ноги его подкосились. Он сделал не то, что хотел, а то, чего никогда в его жизни не было — ни до, ни после: он упал на колени. «Что с тобой?!» — изумился гэпэушник. «Виноват, начальник, — сказал Иван, — наказывайте… Семью свою вызвал сюда». — «Ты у нас, кажется, старший бракёр?» — «Да». — «И срок у тебя скоро заканчивается?» — «Да».

Бывший жандармский офицер Руденко разбирался в людях, он знал, к кому направить Абатурова. Филиппов разрешил остаться семье Ивана, и более того — выделил квартиру.

После освобождения Иван был задержан еще на пять лет — теперь уже ссылки. Вскоре у него одна за другой родились две дочки. И он вызвал к себе младшую сестру. Но, как писал тот же Тарковский, тогда «судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке…».

В 1934 году выше вишерского водозабора была сброшена какая-то больничная зараза — и брюшной тиф в одночасье унес жизни девятисот человек! Среди которых — мать, отец, сестра и две дочери Абатурова. Самое страшное время в его судьбе. За него самого врачи боролись тридцать два дня, и с тех пор вот уже шестьдесят лет он не может смотреть на молоко — столько тогда пришлось выпить, без крошки хлеба.