Территория бога. Пролом - Асланьян Юрий Иванович. Страница 88

Руководство комитета по природным ресурсам и охране окружающей среды области уволило с должности вайского лесничего Дмитриева, который не только согласился везти нас на браконьерскую делянку «Фореста», но и предложил видеопленку, на которую он снял следы, оставленные фирмой в разоренной тайге. А через полгода Игорь Попов принял Анатолия Анатольевича, человека, «бегавшего за речкой по горам», как называют себя «афганцы», начальником охраны заповедника. Отобьемся. Отстреляемся. Вырулим. Все сразу бывает только у спекулянтов.

Потом мы похоронили Игоря Борисовича Попова. Гроб стоял на гравийной площадке во дворе геологической базы, откуда он тридцать лет уходил на север. Он уже никогда не увидит взрослыми четверых своих детей… Лев Баньковский, старый ученый, сказал: «Надо бы назвать четыре улицы Перми именами пермяков — первооткрывателя радио Александра Попова, первооткрывателя российского алмаза, рабочего вашгерда, мальчика Павла Попова, автора „Хозяйственного описания Пермской губернии“ Никиты Попова, работу которого я нашел в библиотеке Варшавского университета, и геолога Игоря Попова, открывшего цитрины и золото Вишеры».

Последний раз будучи в поселке Вая, я встретился с Яковом Югриновым. Он построил себе дом, женился и ждал появления сына. Или дочери. Какая разница.

— Старик жив еще? — спросил я о Фёдоре Николаевиче.

— Да, слава богу. Помнишь, ты говорил мне когда-то, что пик твоей работоспособности приходится на двенадцать часов дня? Я тоже стал наблюдать за собой. У каждого, наверно, есть свои двенадцать часов. Время без гарантии, когда надо рискнуть, совершить главный бросок вперед. Иначе можно будет сказать, что твоя жизнь не состоялась. Это не выдумка честолюбцев. Потому что прыгают не только вверх, но и вниз, или в сторону, например. Я стал вспоминать все, что произошло, обдумывать и взвешивать. Ты знаешь, я понял, как сорвал шпонку на Вишере, почему пошел встречать Идрисова через Ишерим. Кто-то уберег меня. Для чего-то…

Он властен думать о случившемся что угодно. Может быть, ему все это приснилось, когда он закрыл глаза на реке, в лодке. Мне тоже постоянно что-нибудь снится, вроде летящего над городом вертолета и креста на останце Помянённого…

Во дворе пахло свежими еловыми досками, складированными у сарая. У забора лежали шпангоуты и другие заготовки для длинной и узкой вишерской лодки. На меня уже долго, пристально, внимательно смотрела белая вайская лайка. И я подумал: все только начинается. Югринов снова работает в заповеднике инспектором и делает большие километры по тайге, по каменным рекам и белым, желтым, красным безднам горной тундры Молебного хребта, еще волглого от прошедших ночью табунов тумана. Или облаков — какая разница.

— Скажу тебе по секрету: кедр тут рубить продолжают, рано вы победу праздновали, — «порадовал» он меня на прощание, — только делают это иначе.

— Да, теперь надежда на тебя, — ответил я Инспектору, сидевшему на дощатом крыльце дома, — так что, друг, до скорой встречи.

С реки шел прохладный весенний воздух, на противоположном, на левом берегу Вишеры стояла синяя готическая тайга, угорами уходившая в небеса. Было тепло, приятно, радостно осознавать, что где-то там, в глубине хвои и листвы, коры и звериной плоти, крови и лимфы, живет человек, без которого во Вселенной было бы пустынно и бессмысленно, — вишерский шаман, волшебник или беглый зэк, какая разница… Чалдон или полярный волк, пилот, случайно залетевший в нашу Галактику, человек, ставший богом, или Бог, принявший облик смертного. Одиночка или метафора Господа Бога, многозначная, будто формула воды, которую так и не могут понять ученые. Его существование доказывало мне, что не каждая попытка делается зря, что миллионы — не икра, что не всегда правы лица, обшитые кожзаменителем, дерматином или брезентом. Да, это была надежда, далекая, но великая, как красный Альдебаран, хотя я шкурой чувствовал, что все, все только начинается в прекраснейшем из миров. Я вспоминал маленький кедр, стоящий на скале у поселка Велс, с красноватой корой и зеленой хвоей, похожей на фамилию «Зеленин». Вспоминал низкое небо над ним, вдыхал запах лесной смолы и живой речной воды, дымок черных бань, слышал звон ботал на выях коров-скалолазов. Я вспоминал и улыбался — мне не хотелось пить водку или курить, опровергать или аргументировать. И я не хотел играть со смертью в карты. Я чувствовал, что теперь никому не сбить меня с мысли — я не изменю ни почерка, ни стиля, ни походки в угоду кому бы то ни было. И я рад, что все только начинается. Потому что теперь надеюсь успеть больше, чем намечал на второй день после рождения в городском роддоме.

От Василия пришло последнее письмо:

«Почему мы не уволились, не сменили место жительства? Ответ неожидан, потому что предельно прост: нам нравилось работать и жить на Вишере. Мы надеялись завести здесь хозяйство…

Но начиная с лета 1995 года Идрисов, прилетая на кордон, отправлял меня куда-нибудь подальше. Светлана рассказала, что в мое отсутствие Рафик подъезжал к ней „с конкретным предложением“. Когда я высказался по этому поводу, директор тут же ушел в глубину: „Она неправильно меня поняла!“ Так продолжалось до того, до последнего лета. Жена улетела в Красновишерск тем же санрейсом, что и Никифоров. Поэтому я смог поговорить с ней только через месяц. Светлана была в истерике: „Я была уверена, что милиция не поможет! Я за тебя боялась!“ На процессе она ослушалась меня и попыталась дать показания, но судья тут же прервала ее, объявив перерыв.

Помните, я вам рассказывал, как столкнулись Идрисов и Югринов у меня в доме? После ухода Якова директор полночи рассказывал мне о Камчатке, где он будто бы три года прожил в одиночестве. Из всего услышанного мне более всего были интересны слова о собаке Топе, которая разделяла с ним это одиночество. Он спокойно, тихо говорил о том, какая у лайки черная, густая, блестящая шерсть, с каким бесстрашием она бросалась на камчатских медведей, как ловила рыбу в горных речках. Понимаете, я слушал голос психически здорового человека. Позднее мне пересказывали эпизод, как Дядюшка Фэй избивал прутом дворнягу, зажав ее между колен, и улыбался от каждого ее визга. И сейчас меня мучает вопрос: совсем ли умер в нем тот человек, рассказывавший о камчатской лайке, или мог еще воскреснуть? Тут еще наблюдательная Алёнушка в последнем письме остановилась на „предсмертных“ парадоксах, будто бы добрейший Игорь Попов в последние свои дни стал нетерпелив и раздражителен, а вот Рафаэль Идрисов, наоборот, начал вести себя спокойно и адекватно. А вдруг я убил уже не того монстра, которого все знали, а человека, любившего свою камчатскую лайку? И как мне жить с таким вопросом в душе?

Смерть Виктора Астафьева отозвалась во мне чувством вины. К сожалению, мы являемся свидетелями ухода последних людей того поколения. Сейчас мне больно не от сознания собственной участи, которую Виктор Петрович пытался облегчить, когда хлопотал о моем деле в Москве. Сам я два года тянул с письмом, чтобы поблагодарить его за труды, пусть и не освободившие меня. Хотел пригласить его порыбачить на Вишеру в сентябре 2007 года. Половить тамошнего тайменя. Однако письмо так и не отправил, понимая, что пишут ему и так слишком много. Да и кто я такой? А хлопотал он потому, что жена моя была в Овсянке осенью 1998 года и он читал ваши статьи о моем деле, в которых вы меня представляете слишком положительно.

А вообще, я думаю, то поколение, поколение дедов, мне духовно ближе, чем поколение отцов, романтичных алкашей-шестидесятников. Ну, со сверстниками мне всегда было тяжело, а уж эту шеренгу „пепси“, кроме некоторых, глубоко презираю, хотя, конечно, понимаю простую вещь: а кого еще может взрастить духовная помойка, заваленная блестящими импортными обертками?

Я уже писал вам о том, что смерть старого человека потрясает меня гораздо больше, чем гибель юного наркомана, не рассчитавшего дозу, виноватого только в том, что вовремя не смог воспротивиться окружающему скотству.