Заметки на полях (СИ) - Криптонов Василий. Страница 17

Вот опять мы как-то незаметно скатились на «вы». Плакал мой секс, Аня меня затащила на территорию профессионализма. Может, и выйдет толк, конечно… Хотя и вряд ли. Шесть сезонов нам потребовалось, чтобы понять: психология не может помочь Тони Сопрано. Сколько сезонов потребуется, чтобы понять: я тоже за пределами возможностей официальной науки?..

— Никто. — Помолчал, подумал. — Или я сам.

— Мне кажется, вам легче даются метафоры. Что если попробовать?

— Ну хорошо. Значит… Представьте электроплитку. Старую, хреновую, дышащую на ладан. И вот вы заходите с мороза в холодный дом. Включаете плитку, кладёте руки на конфорки. Сначала вас трясёт от холода. Это грёбаное железо холоднее пальцев! Но вот оно согревается. Медленно, будто издеваясь. Кажется, что ты просто согреваешь его остатками своего тепла. Но плевать. Пусть это — иллюзия тепла, но ведь — тепла! И ты стоишь, стоишь, тупо веря в то, что однажды согреешься. И вот уже точно — тепло! Офигенное, тёплое, аж плакать хочется. Всё теплее и теплее. Медленно, постепенно… Ты расслабляешься, ты думаешь, что так будет всегда и не замечаешь, как тепло превращается в жар, как оно начинает жечь. А когда замечаешь, то не хочешь верить. Нет, меня не может убить то, что согревало! То, что, может быть, я сам и оживил своим теплом! А оно может… И делает. И когда уже пахнет горелым мясом, ты отдёргиваешь руку… А дальше — вода. И далее по списку.

В этот раз Аня молчала гораздо дольше. Настолько долго, что я с любопытством на неё покосился. Она восприняла это как сигнал, что пора бы уже в коммуникацию. Откашлялась, выгадывая себе ещё секундочки. Так непрофессионально…

— Хотела бы я узнать, как и где ты успел столько простоять у плиты, — тихо сказала она.

Я уже начал воспринимать это как некие маркеры. Она говорит «вы» — и передо мной психолог. Говорит «ты» — и просто Аня. Просто девушка, которая пытается быть мне другом. А самое интересное, что и я говорю так же.

— Мы безнадёжно отдалились от темы секса, — вздохнул я. — Такое чувство, будто вы избегаете давать обещания. Я не чувствую серьёзности отношения. Как я могу доверять психологу, который очевидно не уверен в своих силах?

Я облажался опять. Снова! Думал вызвать Аню на улыбку, как уже было, но она вдруг посмотрела на меня крайне серьёзно и сказала:

— Хорошо.

— Что «хорошо»? — не понял я.

— Хорошо, я принимаю пари. Пусть будет так: если за шесть встреч я не смогу указать тебе верную дорогу к свету, то займусь с тобой сексом. Но при одном условии: ты, глядя в глаза, меня об этом попросишь.

Я задумался. Подвоха не видел. Улыбнулся, погрозил пальцем:

— А, дошло! Ты закроешь глаза?

— Нет. Мы же взрослые люди. Если я не справлюсь, ты скажешь, что хочешь получить долг — и получишь. Или же ты решишь, что не должен его получать. Я не знаю, что ты решишь. Впрочем, это не важно — я не проиграю. Так что, пари?

Она привстала и протянула мне руку. Я торжественно поднялся ей навстречу и протянул руку ей.

— Пари, — сказал я, когда наши ладони сжали друг друга. — Вам не выиграть, даже не надейтесь. Я матёрый самоубийца, я в этом шарю.

В ответ она только прищурилась, будто стрелок из вестерна. Мне сделалось не по себе от этого взгляда.

14

— О чём задумался? — спросила мама, пока мы с ней ехали в автобусе домой.

Я и вправду задумался, прислонившись лбом к стеклу, но вопрос мамы застал меня врасплох. Что я мог ей сказать? Думал я о том, насколько это вообще физически возможно: тринадцатилетнему сопляку сексуально удовлетворить двадцатипятилетнюю девушку. Вопрос размеров меня беспокоил, да-да, у всех парней мысли только об одном. Ну а что? Если уж меня заставили снова жить, надо себе хоть какие-то цели ставить. Вот, например, Аня — цель на ближайшие две недели. Кто кого переиграет в этом покере? Она хороша, она чертовски хороша! И как девушка, и как соперник.

— Ну… Раскаиваюсь, — ответил я маме.

— Врёшь…

Мне её жалко сделалось. Был у женщины скромный такой сынишка, порядочный, и только годы спустя он должен был превратиться в циничную скотину. Но вдруг циничную скотину спустили авансом, и понеслось… Надо бы как-то поласковей быть, поприличнее. В конце концов, я за её счёт живу пока что. И это меня, кстати, бесит. Надо искать альтернативные источники дохода.

— О чём с психологом говорил? — спросила мама, глядя вперёд, не на меня.

Блин, вот почему она всегда так? Нет чтоб задать вопрос, на который я могу ответить честно! Но она ковыряется и ковыряется в той теме, до которой лучше бы ей и вовсе не дотрагиваться: что происходит в подростковой голове.

— Так, просто говорили, — пожал я плечами.

Мама вздохнула. Покачала головой.

— Семён, почему ты такой замкнутый стал?

— Мне тринадцать.

— Двенадцать, вообще-то.

Оп-па… Вот и какая-то определённость появилась.

— Это значит, что сейчас — двухтысячный год?

Мама посмотрела на меня, как на лунатика.

— Две тысячи первый, — сказала она.

Рука сама собой потянулась к карману — достать смартфон, посмотреть дату. Если мне действительно двенадцать, значит, скоро будет день рождения. По идее. Но никакого смартфона в кармане закономерно не оказалось.

— Б**дь, — вырвалось у меня. Надо было у дяди Пети интерфейс просить, как в литРПГ. Чтоб хоть дату, время показывал. Но дядя Петя опять начал бы залечивать, что «человеческий мозг так не работает». Блин, почему я думал, что две тысячи второй-то?..

— Семён! — шёпотом крикнула мама.

Умела она так — шёпотом кричать.

— Был не прав, — тут же сдал назад я. — А какое сегодня число?

Мамины глаза были грустными и немного испуганными. Она была старой закалки женщина, и слова «психолог», «психиатр», «психотерапевт» для неё означали одно и то же: с сыном что-то не так. У всех дети нормальные, а у неё — нет. И теперь в каждом моём слове она слышала подтверждение этим своим мыслям.

— Первое октября сегодня.

Ну вот, уже кое-что ясно. Первое октября, понедельник, две тысячи первый год. Через две недели мне исполнится тринадцать. Что мне это даёт?.. Ничего. В четырнадцать можно будет хоть паспорт получить и жениться без согласия родителей. Кстати да, этот закон, однако, где-то через год как раз и примут. А тринадцать — самый бесполезный возраст, ещё и цифра несчастливая. Интересно, а Кате тринадцать уже есть?..

— Зашибись, — сказал я задумчиво. — Зашибись…

Тут автобус подъехал к остановке, и все три калеки, ехавшие в нём, потянулись к выходу.

— Сёма, — сказала мама, пока мы с ней шли по бетонной тропинке среди дикорастущих посреди посёлка сосен, — может, ты мне всё-таки скажешь, почему ты в окно выпрыгнуть хотел? Неужели тебе так плохо живётся?

«Неужели я такая плохая мать?» — спросила она на самом деле. Эта наивная вера в то, что всё как-то завязано на тебя в этой жизни. Что ты — некий центр мироздания, пусть и непризнанный. Будто ты можешь что-то изменить, на что-то повлиять. Будто от тебя хоть что-то в этой жизни зависит. Будто твоя жизнь — не просто заметки на полях чужой книги…

— Я в тот момент не подумал, — соврал я. — Просто… Под влиянием момента, импульса…

Я изо всех сил пытался говорить, как говорил бы двенадцатилетний подросток, но у меня нихренашеньки не получалось. Не получалось жевать сопли и отделываться общими фразами. Меня спросили — я отвечаю: чётко и по делу. А звучит это так механически и неискренне, что аж у самого скулы сводит.

— Не подумал… И обо мне не подумал. Как бы я после такого…

Давление на жалость. И чего она этим добиться хочет?! Что я зарыдаю, осознав ужас своего несовершенного поступка? Фиг его знает, в двенадцать лет, может, и зарыдал бы. А сейчас у меня в голове прочно забито: моя жизнь. Мо-я! И решать, что с ней делать, буду только я. Ну и дядя Петя, естественно.

Мы уже вошли во двор, когда я предпринял ещё одну попытку объясниться.

— Мам… Я сделал глупость. Вернее, попытался сделать. Мне жаль, я правда не хотел бы, чтоб такое получилось. Больше я такого не сделаю.