Лилия в янтаре. Исход (СИ) - Чикризов Виталий. Страница 38

- Ты плетёшь свои речи не хуже присноизвестного Туллия, - наконец промолвил тот. - Воистину, глупцом будет тот, кто назовёт глупыми всех женщин. Я же таковым считаться не хочу, а потому признаю, что твой ум не уступает многим мужским.

- Ах, господин мой, - картинно вздохнула девушка. - Воистину... - она едва заментно усмехнулась чему-то.- Воистину не ум красит женщину, и не её ум делает её счастливой, а ум её мужа. Она же, если достаточно красива, найдёт своё счастье, будучи покорной судьбе. Но о красоте, как и об уме, даже о вашем, можно судить лишь со стороны, увы.

- Вот как? И каково же твое суждение со стороны? Говори, плутовка! - при вздохе лже-служанки её соски столь явственно проступили сквозь ткань, что было бы преступлением не почтить столь прекрасное явление своим вниманием, и произнесённые слова вышли из слегка онемевшего рта мужчины неловкими, спотыкающимися, словно и они были поражены и растеряны.

- О вашем уме? Ну что вы, господин! Мало ли, что видится со стороны? В могучем воле супруга видит супруга, а не кусок мяса, как его видит мясник. Пахарь видит его тягловой силой, другой вол - соперника, перекупщик видит свою долю серебра, а волк опасного противника или законную добычу. Что всем до того, каким его видит коза?

- Вот опять! Что тебе далось это животное, что ты непременно себя с ним сравниваешь?

- А кем же ещё я могу быть, мой господин, если я сестра своего единоутробного брата?

- Всё, я сдаюсь! - Аццо Аччаюоли, отчаявшись увидеть большее, наконец сумел оторвать взгляд от грудей девушки, словно обещавшим вот-вот показаться на свет во всей красе, и смеясь вскинул руки. - Подобно Цирцее ты пленила нас своими чарами и речами! Нам не разгадать твоих загадок. Рассказывай теперь - что всё это значит?

- Охотно, мой господин. Дело в том, что моя мама беспокоится о моём брате. Головка-то у него маленькая, как у петушка. Больше одной мысли в неё не помещается. Вдруг, услышав о том, что кто-то стал рыцарем, он вздумает, что тоже может стать таким же? Суть же моих аллегорий такова, что за ним и ещё кто может увязаться из слабых умом. А ведь известно, за кем ходит стадо баранов. Тут и случится трагедия, что, как мы уже знаем, не что иное, как козлиное действо. А если в роли козла будет мой брат, то кем же мне быть в таком случае, если не козой? Лучше уж я буду служанкой!

Аристократы и миньоны весело рассмеялись, поглядывая на залившегося краской Джатто, а Джанка, как ни в чём ни бывало, отобрала у одного из присутствующих здесь слуг кувшин, принялась обносить гостей вином, продолжая играть роль прилежной служки, что всем, несомненно, нравилось. Никто не хотел прервать забаву, в которой он выступал повелителем прелестной, молодой, и, к тому же, полуобнажённой благородной донны. Джатто же был готов и убить сестру на месте, и провалиться со стыда под землю. Провалиться никак не получалось, а затевать сейчас свару с негодной девчонкой - значило выставить себя в ещё более глупом виде. Вот и стоял он, с ненавистью глядя на сестру, но бессильный что-либо сделать.

- Ну, хорошо, - отсмеялся Аччаюоли. - Теперь-то понятно, что ты увлекла стадо быков, то есть нас, в сторону от водопоя, то бишь от разговора на нежелательную тему. Но ведь мы вернёмся к нему позже. Что ты на это скажешь?

- А разве вам ещё хочется, мой господин? - она округлила глаза. - В таком случае, - она улыбнулась и повела бёдрами. - О, вы ещё не видели, как я танцую...

И да, она добилась, чего хотела. На попытки Джатто вернуть беседу в прежнее русло, Аччаюоли, не отрывая завороженных глаз от танцующей девушки, ответил, что и впрямь есть лучше занятие, чем скучные разговоры о том, что и так все скоро увидят. Тем более, что этого не хочет столь обворожительная хозяйка...

Вот как??? Как она стала хозяйкой, вовсю изображая служанку? А? Как? Зачем она всё это сделала? Зачем прилюдно опозорила его? Для чего? Он никогда не делал ей ничего плохого. Он её даже поколотить не мог, опасаясь тяжёлой руки отца. Почему она делает всё, чтобы испортить ему жизнь?

С-сука, распутная сука. Она свободно, походя окрутила двадцать мужчин, как всю жизнь этим занималась, и не отпускала их внимания до конца вечера, когда слушая гостей, когда подогревая их интерес загадками и весёлыми историями. А танцы? Она нимало не заботилась тем, что греческая туника в танце ничего не скрывает, и двадцать пар глаз жадно разглядывают её разгорячённое тело. И ни разу, ни разу она даже не посмотрела на него.

От воспоминаний Джатто скрипнул зубами и едва вновь не пустил коня галопом. Но сдержался. Жизнь с отцом, от которого он по малейшему поводу получал тумаки и затрещины, научила сдерживаться. И если до того случая с проклятым сосудом было ещё терпимо, то после жизнь ещё долго казалась ему адом на земле. Oтец так никогда и не простил ему порушенных планов и во всех своих неудачах в жизни винил только его и якобы его проступок. Да, мечте о возвышении не суждено было сбыться. Так кто виноват? Как будто, в самом деле, только от того сосуда, а не от предприимчивости, ума и силы отца зависело, признают ли его главенство в консортерии. Как будто из-за мелких проступков Джатто на два года упала цена на шерсть. Как раз в те годы, когда венецианцы стали привозить пряности из Анатолии и Колхиды, подорвав торговлю с Магрибом, отчего доходы семьи резко упали. Подскочившие цены на зерно и вино могли бы компенсировать потери, но упрямый осёл держался только за свои пряности и шерсть. Он решился купить виноградники и пахотные земли только когда нечего стало вкладывать в убыточные предприятия. Под землю он сумел получить заём. Да только в самый пик цен. Вобщем, одна глупость за другой. Теперь этот сгусток ослиной блевотины, наконец-то, подыхает, но разве в конце своей никчёмной жизни он оставляет после себя что-то хорошее? Да, долги отданы, но на этом и всё. Поля и виноградники приносят от силы три сотни лир в год, чего едва хватает на содержание дома и семьи. Джатто надеялся, что после смерти упрямого дурака, тех девяти сотен лир, оставшихся от продажи мастерских и доли с галер, хватит на приобретение оливковых плантаций. Кое-что можно было бы пустить не на выделку, а на окраску уже готовых тканей, что менее выгодно, но гораздо надёжнее и стабильнее. Но теперь львиная часть этих денег уплывает из семьи в руки пока ещё даже неизвестного муженька любимой доченьки, суки Джанки! А оставшееся будет лежать мёртвым грузом, потому, что мама - святая женщина, ангел во плоти, но совершенно не способная приумножить финансы семьи. И что делать по этому поводу, Джатто не знал. Он ждал, надеялся и страстно желал смерти отцу, но не хотел желать смерти матери. Хотя другого выхода не видел.

Арка ворот виллы Тегрими была украшена цветами и разноцветными лентами. У Джатто при входе приняли поводья и оружие и увели коня в стойло. В главном зале было полно гостей, между которыми сновали слуги. От обилия позолоты на одеждах и на стенах зарябило в глазах. Даже слуги были разнаряжены в золотое шитьё. На помосте играли музыканты. Глянув на разносимые и стоящие перед гостями блюда, Джатто невольно скривился от душевной боли: целые каплуны, перепела, бараньи ляжки и ягнята на вертелах, куски говядины, запечёные поросята, дичь, разнообразная рыба... да только на украшения, одежду для слуг, и угощения для гостей Тегрими потратили... да, где-то под тысячу, а то и полторы, лир. Больше, намного больше, чем годовой доход его семьи. Будь проклят отец, чёртов безмозглый осёл, и его отродье, Джанка!

Аццо Аччаюоли и вся компания пировали за столом, за которым для Джатто, прибывшим одним из последних, места уже не было. Юноша почувствовал, как обида, словно горячей солью обжегши щёки, влажно поднимается к глазам. Стол напротив тоже был полностью занят и слуга повёл хмурого гостя к третьему. Натянув вежливую улыбку, Джатто поприветствовал будущих сотрапезников и был усажен рядом с белобрысым парнем, на год-два моложе Джатто. Буондельмонте де Буондельмонти [11]. Джатто едва знал его и вовсе не горел желанием узнать поближе: тот слыл вздорным, чванливым и заносчивым типом даже среди нобилей. Тем не менее аристократ учтиво кивнул в ответ, словно принимая вновь прибывшего в свою компанию [от итал. con pan - с хлебом, companini - сотрапезники] и произнёс довольно приятным голосом человека, привыкшего много говорить, и привыкшего, что его будут слушать: