Несломленная (СИ) - Лель Агата. Страница 23

Мои мысли прервала тихая вибрация. Айфон последней модели лежал рядом на диване экраном вниз и беззвучно жужжал. Я не хотела брать трубку, не в моих правилах копаться в чужих гаджетах, но какой-то внутренний порыв заставил это сделать. Быстро схватив телефон, я чуть не выронила его, поймав буквально на лету, и неловким движением нажала кнопку ответа.

— Алло? Алло? Марат? — раздался писклявый женский голос. — Маратик? Ты чего молчишь, алло! Кооть?

Меня охватила паника. Стрельнула взглядом на Марата — тот мирно спал. Что же делать? Отвечать и мило беседовать с соперницей в мои планы точно не входило. Вот черт! Теперь он решит, что я копалась в его телефоне!

Взглянула на экран, и сердце неприятно сжалось: с него на меня смотрела миловидная блондинка, с чрезмерно пухлыми губами. Это она. Его жена. Контакт был подписан просто — Вита. Я не знала, как зовут жену Голубя, но конечно это она, кто же ещё. Вита на том конце что-то непрерывно щебетала, пискляво растягивая: «Марааат, Марааат, заяя". Нажав сброс, я быстро удалила вызов и, брезгливо морщась, положила телефон на прежнее место.

Возникло огромное желание снова его взять и досконально исследовать: посмотреть фотографии, записную книжку, смс, добраться до почты, но я не стала этого делать, решив, что это ниже моего достоинства. Я и так знаю, что он женат, какую ещё информацию я хочу там найти?

Внезапно пришло осознание, что он никогда не станет моим, от таких женщин как эта Вита — будто с обложки журнала — не уходят.

Аккуратно, чтобы не разбудить Марата, поднялась с дивана и быстро направилась наверх, в номер. Очень хотелось заплакать, но я лучше в три узла завяжусь, чем покажу при нем свою слабость. Не хочу, чтобы он проснулся и увидел меня такой. Закрывшись в комнате, обессилено рухнула на кровать.

Вечер был безнадежно испорчен.

Часть 28

Город Н., 1997 год, июль.

— Я кому сказала, сядь! — сквозь зубы прошипела мама, стреляя глазами по сторонам, стараясь привлекать как можно меньше внимания.

Железной хваткой сдавив плечо, она буквально пригвоздила меня к обшарпанному, обтянутому бордовым кожзамом, сиденью. Было ужасно душно — воздух хоть ножом режь. На часах ранее утро, но жара уже стояла неимоверная: ноги прилипали к скамейке, оставляя на обивке влажные следы. Очередной спазм скрутил желудок.

— Я плохо себя чувствую, мне нужно на воздух…

— Потерпишь. Скоро подойдёт Нина Георгиевна, сказала здесь ждать, — процедила мать, окинув меня ледяным взглядом.

Я устало откинулась назад, прислонившись спиной к прохладной, выкрашенной бледно-желтой краской стене. Глотнула теплого лимонада, который предусмотрительно взяла с собой. Противно, но лучше чем ничего.

Напротив, по обе стороны от двери кабинета номер двенадцать, висели два выцветших плаката с оторванными уголками: слева — схаматическое изображение репродуктивных органов женщины, а справа — молодая пара с ребенком на руках, и ниже небрежная надпись красным маркером: «Материнство — это счастье».

В этой женской консультации я была впервые. Хотя почему «в этой» — я вообще впервые была в подобном месте.

Обшарпанная, с облупившимся фасадом, двухэтажка сталинских времён находилась у черта на куличках — в Озерках, на самой окраине города, в Богом забытом районе. Плелись мы туда без малого полтора часа, в разбитом пазике, внутри которого меня дико укачивало и постоянно тошнило от отвратительной вони — смесь бензина и прогорклого масла. Я понимала, почему мы забурились в такую даль: здесь с наименьшей вероятностью можно встретить кого-то из знакомых, и тут работала какая-то Нина Георгиевна, которая обещала меня «посмотреть», как нехотя пояснила на мои расспросы мать.

Мне не нравилась вся эта история с осмотром, я, как-то интуитивно, чувствуя подвох, попыталась отлынить от поездки, но не вышло. Да и хочешь не хочешь, но рано или поздно все равно нужно показаться врачу: определить срок, может быть, какие-то витамины пропишет.

На днях я купила книгу «Все о беременности и родах» и, видя, как исподлобья на меня смотрела продавец, попросила завернуть в яркую бумагу, будто это подарок. Я не обиделась на девушку за прилавком: я всегда выглядела моложе, а сейчас, похудевшая и бледная, едва тянула на четырнадцать.

Дома за один вечер прочитала всю книгу от корки до корки, и хоть мне было по-прежнему страшно, но вид картинок с младенцами немного придал уверенности, что все будет хорошо. Новорожденные такие славные… И, в конце концов, не отправят же меня на аборт насильно, всё-таки, какой бы злой и рассерженной мама не была, но это моя мать, а матери никогда не сделают своему ребенку плохо — еще одна истина, которую я почерпнула из книги.

Тошнота постепенно отступила, и я огляделась по сторонам.

Длинный коридор с порванным, местами затёртым линолеумом, двери, выкрашенные белой краской, ряд разномастных скамеек у стены.

Свет люминесцентных ламп давил на глаза. Одна, прямо над головой, постоянно мигала, издавая при этом неприятное жужжание.

На соседней лавочке сидела девушка в клетчатом платье, поглаживая одной рукой огромный живот, а во второй держа открытую книгу. Совсем молоденькая, может года на три меня старше. На безымянном пальце блестело тонкое золотое колечко. Взглянув на часы, она захлопнула томик Есенина и, аккуратно поднявшись, направилась к кабинету. Уже закрывая за собой дверь, девушка посмотрела на меня и улыбнулась.

— Тома, привет, — из-за угла проявилась молодая женщина, примерно ровесница мамы, в тонком белом халате, с черными волосами, завязанными в тугой пучок на затылке. Мать нервно подскочила, чуть не уронив при этом сумку, и натянуто улыбнулась.

— Ниночка, как давно мы не виделись, здравствуй! Так рада тебя видеть!

Какое тошнотворное лицемерие.

— Какие дела, рассказывай, — мазнув по мне быстрым взглядом, Ниночка взяла маму под руку, и они медленно побрели в конец коридора.

Момент, когда закончились любезности, и начался разговор «по делу», я уловила сразу. Обе перестали улыбаться и по очереди бросали на меня короткие взгляды, при этом шушукаясь, наклоняясь ближе друг к другу.

Мне было стыдно и противно одновременно, так, наверное, чувствовали бы себя экспонаты в кунсткамере, будь они живы и имей разум.

Когда Ниночка взглянула на меня в очередной раз, я отчётливо уловила в ее глазах презрение, даже брезгливость. Не знаю, что там рассказала ей мать, но преподнесла она всё явно не в выгодном для меня свете.

Скрипнула дверь двенадцатого кабинета и, заслонив собой весь проем, огромной глыбой выкатилась тучная женщина с крупной родинкой на щеке, в больничном халате не первой свежести. К моему ужасу, тётка уставилась прямо на меня.

— Чего сидишь? Приём уже начался. Или вас всех отдельно приглашать надо? Может ещё за ручку проводить?

Я вцепилась в край лавки и в панике обернулась на мать.

— Лариса, это ко мне. Подготовь девочку к осмотру, — бросила Нина Георгиевна и, снова как ни в чем не бывало, вернулась к разговору.

— Пойдем, — окинув меня уничижительным взглядом, тётка кивком головы пригласила в кабинет.

Ещё раз обернувшись на мать, но не дождавшись какой-либо помощи, я на ватных ногах послушно побрела за врачом.

Часть 29

Зайдя внутрь, я немного расслабилась, обычный кабинет: два стола, соединённые буквой «т», с кипой каких-то беспорядочно наваленных папок и тетрадей, металлическая ширма, кушетка, застеленная зелёной тканью, чем-то напоминающей резину, шкаф, правда почему-то без одной дверцы. Оттуда, чуть не вываливаясь, торчали те же самые папки, что и на столе. У стены висела раковина, куда тонкой струйкой непрерывно бежала вода. Кафельный пол из хаотично разложенных белых и оранжевых плиток. Местами плитки были сколоты, а кое-где их и вовсе не хватало. Кабинет представлял собой жалкое зрелище, но в целом все оказалось не так страшно.