Наш с тобой секрет (СИ) - Лизергин Богдана. Страница 21

— Я не знаю, как так получилось. Он просто вошёл в класс, и как в песне — моё сердце остановилось, моё сердце замерло. Я не генерал одарённостей и не обладаю никакими особыми навыками, но в тот момент мне захотелось сочинить для него стихотворение или написать портрет, чтобы иметь доказательства того, что эта остановка не просто так, — я вела этот монолог со стеной, чувствуя как слёзы дезертируют из глаз, смывая тушь.

— У тебя даже голос меняется, когда ты говоришь о нём, — Тамара погладила меня по волосам, — Не плачь, пожалуйста. Хочешь, я расскажу тебе о своей первой любви? Я тогда столько слёз выплакала, что в них мог бы затонуть второй “Титаник”.

— Хочу, — прошептала я, поворачиваясь к ней.

— Ты остаёшься красивой даже, когда плачешь, — заметила Тамара с улыбкой, — Тебе бы актрисой быть или моделью, а ты хочешь преподавать в университете. Странная.

— Перестань, — я перелезла через Тамару и выключила магнитофон. Подошла к зеркалу, стёрла следы слёз и туши со щёк, — Пойдём на кухню, предпочитаю слушать грустные истории под жутко вредные и калорийные булки со сгущёнкой.

— В общем, слушай, — Тамара слизнула с пальцев сахарную пудру и откинулась на спинку стула, — Мне тогда было пятнадцать. Моя мама как раз была на пике своей востребованности, устроившись переводчиком в крупное питерское издательство, филиал которого находился в нашем городе. Сначала ей доверяли только мелкие переводы, вроде журнальных статей, но однажды поручили перевести роман набирающей популярность французской писательницы. Её звали Мод Кантен, богемная такая дама, не выпускающая мундштука из рук. В общем, типичная писательница, какой её представляют массы. Она приехала в Россию, чтобы своими глазами увидеть настоящую русскую зиму и заодно — русскую провинцию. Так она оказалась в мамином скромном кабинете. О, они сразу нашли общий язык. С ней приехал и её сын — мой ровесник. Изредка я приходила к маме на работу заниматься французским — у неё в кабинете стоял суперсовременный компьютер, а на полках — куча самоучителей и книг. Мы столкнулись с ним в холле — в прямом смысле, я налетела на него и чуть не сбила с ног. Он выругался на французском, а я от мамы знала перевод этих слов, поэтому ответила ему, тоже по-французски, что это было некрасиво. И мило извинилась. Он понравился мне с первого взгляда. Его звали Анри, был похож на кудрявого отрока Ботичелли. И хорошо выговаривал по-русски только три слова — “снег”, “лапша” и “хорошо”. Я по-французски знала примерно тридцать слов и выражений, поэтому общение наше, сама понимаешь, было осложнено языковым барьером. Но мы тянулись друг к другу, это была какая-то сумасшедшая химия. В тот же вечер, гуляя под снегопадом, мы поцеловались, а после Анри, на корявом русском попытался признаться мне в любви. Я не думала, что человеческое сердце сможет вместить столько счастья за раз. Все три дня, что Кантены были в городе, мы не расставались. Но, сама понимаешь, разлука была неизбежной. Вечером последнего дня мы просто сидели, обнявшись, в каком-то дворе и молчали. Я пыталась запомнить ощущение его объятий, его запах, жесты, голос. Когда мы прощались, я сказала, что мне никогда не будет места в его жизни, попросив, чтобы он ничего мне не обещал. В ответ Анри принялся горячо убеждать меня в обратном, с пулемётной скростью треща на французском. Половину произнесённого я не понимала, поэтому просто качала головой. Тогда он принялся меня целовать, и язык тела оказался красноречивее слов. Конечно, мы обменялись и почтовыми, и электронными адресами. Первое время он мне писал по нескольку писем в день, но к весне письма стали приходить всё реже и реже. Каждый мой день начинался и заканчивался слезами, я знала, что теряю его, что он понял — мне нет места в его парижской жизни. И от этого хотелось выть, по-настоящему, как волки воют на луну. Я пошла в парикмахерскую и остригла волосы, мои длинные-длинные волосы, которые он заплетал мне в косы и гладил. Я проколола ухо и вставила пирсинг в язык. Я стирала свой прошлый облик, чтобы вместе с ним стёрлась и моя любовь. Но если бы всё было так просто. Летом он перестал писать совсем, отправив короткое “Прости” в последнем письме. Вот такая вот история.

— Но тебе удалось его забыть? — я сделала глоток остывшего чая.

— Нет. Первая любовь вообще редко забывается. Просто мои воспоминания трансформировались: сейчас я вспоминаю о нём с теплом. Любовь прошла, но осталась память.

— Надеюсь, что от моей любви тоже очень скоро останется только память, — сказала я с лёгкой грустью.

— Тебе нужно отвлечься, найти другое занятие и своей голове, и своему сердцу. Я начала фотографировать, а ты можешь фотографироваться, — Тамара широко улыбнулась, — Мне необходимо сделать хорошее портфолио для поступления, поэтому на тебя я имею большие планы.

— Хоть кто-то имеет на меня планы, — я рассмеялась, — Тогда начинаем прямо с завтрашнего дня, чего тянуть.

Теперь большую часть времени я проводила у Тамары. Она обладала хорошим воображением, а я просто отдалась на волю её фантазии, меняя образы, места и позы. Конечно, моделью я была неважной: у меня долго не получалось раскрепоститься, но в итоге Тамара оставалась довольна результатом.

— Это всё хорошо, но привычные локации уже надоели. Хочется чего-то необычного, — говорила она, просматривая отснятый материал. Но ни у меня, ни у неё идей необычной локации не было.

В последний день каникул я решила наведаться в книжный. У меня набрался целый список книг, которые я хотела бы прочитать. Ночью выпал первый настоящий снег, и мир казался загрунтованным холстом с небрежными мазками домов и неба. Я вытащила из шкафа своё красное зимнее пальто с мехом. Оно казалось мне громоздким, но другого выбора не было. Холодный ноябрьский воздух резал лёгкие, и я сразу закашлялась. Снег падал и падал, укутывая город в долгую и медленную зиму. От яркости белого цвета немного слезились глаза.

Выйдя из книжного, я увидела Николая Владимировича, разговаривавшего с уже знакомым мне художником. Они сидели рядом на чугунной ограде, к которой были прислонены полотна. Кажется, разговор их был вполне мирным. Сначала возникла мысль подойти к ним, но я её отвергла и решила пройти мимо. Хватит уже потрясений моему выздоравливающему сердцу. Но учитель сам окликнул меня. Пришлось поздороваться. Художник сощурил глаза, словно пытаясь разглядеть меня получше. Сегодня он выглядел почти прилично: светлые волосы стильно уложены, скрепку заменило металлическое колечко, вместо старой кожаной куртки — короткое чёрное пальто, поверх которого повязан белый шарф. В руках он держал фетровую шляпу. Только взгляд был по-прежнему пьяный. По виду он был чуть старше Николая Владимировича. Ему можно было дать лет тридцать.

— Добрый день, Лали, — спокойно сказал учитель, — В таком ярком пальто вас сложно не заметить.

— А я за вами и не шпионила, — буркнула я, — Я книги покупала, вот, — я показала ему пакет.

— Тогда прошу прощения, — он наклонил голову.

— Какая красивая у тебя подружка, — художник наконец сфокусировал на мне мутный взгляд, — Уже написал с неё портрет?

— Перестань, — он поморщился, — Лали моя ученица.

— И что, ученица не может позировать?

— Данила, иногда жевать лучше, чем говорить, окей?

— Снова ты начинаешь включать правильного Николая. И праведного, — Данила сделал добрый глоток из поцарапанной жестяной фляжки. Я переминалась с ноги на ногу, не зная, уйти мне или остаться, — Выпьете с нами? Не из фляжки, конечно. Мы собирались в бар.

— Она несовершеннолетняя, — жёстко сказал учитель.

— Вам это не мешало, когда мы выпивали у вас в квартире, — с вызовом ответила я.

— Опа, какие подробности вырисовываются, — оживился Данила, — Николай, а вы, оказывается, трепло.

— Вас кто-то за язык тянул? — в его голосе арктический холод, достающий до самой сердцевины. Я поёжилась.

— А у вас двойные стандарты, — выдержать ледяной взгляд было не так-то просто, но я смело смотрела ему в глаза, — Ваша квартира, значит, может быть нейтральной территорией, где вы закрываете глаза на то, что школьницы пьют вино, а бар, значит, не место для несовершеннолетней. Всем плевать, серьёзно. У меня ни разу не спросили паспорт ни в в одном из клубов или баров.