Лиса в курятнике - Демина Карина. Страница 19

Вон та, устроившаяся у окна с книгою, которую она держала вверх ногами, тоже показалась забавною. В книгу смотрит, рученькою машет, а за перчаткою короткой, по моде, тянутся разноцветные ленты. Тоже по моде?

Если так…

К слову, о моде… большая часть собравшихся была в нарядах легких, что объяснимо — все ж лето на дворе, — но каких-то… вычурных, что ли?

— Еще одна… — донеслось сбоку. — Что они все едут, едут… будто не понятно, что им тут не место, — произнесла девица в платье того свирепого розового оттенка, который редко кому идет. Отделанное блондом, платье подчеркивало модный ныне прямой силуэт, однако при том делало его чересчур… тяжелым?

Выражение лица девицы было мрачно.

И, уловив Лизаветин взгляд, она криво усмехнулась и сказала:

— Тебе говорю… как тебя там?

— Лизавета.

Девица отмахнулась веером, мол, это на самом деле не имеет никакого значения.

— Шла бы ты отсюда… и меня с собой забрала.

— Куда? — Лизавета хлопнула ресницами. Жизненный опыт подсказывал, что с особами скандальными спорить себе дороже.

— Откуда… отсюдова. — Девица раздраженно хлопнула веером по ладони. — Нечего тебе тут делать. — И повторила по слогам, громко: — Не-че-го! Поняла?

— Нет, — честно ответила Лизавета.

— Глупая, что ль? — уже много миролюбивей поинтересовалась девица. — Бывает… у моего тятеньки тетка есть. А у нее — девка… ну тупая, страсть просто… ей человеческим языком говоришь, что дура ты, а она только кивает…

— Точно дура, — согласилась Лизавета, разглядывая новую знакомую уже с вполне профессиональным интересом. И та, польщенная вниманием — а внимание она, судя по всему, любила, — кивнула. И поинтересовалась даже:

— Ты откудова будешь?

— Оттудова, — Лизавета указала на двери, возле которых застыла неподвижная фигура младшего лакея. — А ты? Как тебя зовут?

Девица молчала, продолжая разглядывать Лизавету. И выражение лица ее было каким-то… усталым, пожалуй.

— У тебя такое красивое платье… и камни… это ведь настоящие алмазы? Никогда таких не видела… — сказала Лизавета.

Девица вздохнула.

— А то. — Она коснулась броши-банта, украшенной дюжиной подвесок с крупными каменьями. — Папенька подарил. На удачу, стало быть… так и сказал, езжай, дорогая моя Авдотьюшка…

Она даже носом хлюпнула и нос этот, не особо чинясь, перчаточкой вытерла.

— И отыщи себе жениха… в нашем захолустье женихов нормальных днем с огнем не сыщешь, — уже совсем освоившись, сказала Авдотья. — Вот я и подумала, а и вправду, чем оно не шутит? Папенька-то меня и так ко двору бы вывез, да все дела… он у меня знаешь кто?

— Не знаю.

— Генерал!

— О! — с должной толикой восхищения воскликнула Лизавета.

— А то… правда, заслали ажно на Пяльшь, а там скукотища редкостная… всего развлечений, что тетеревов пострелять. Или вот на татарву поохотиться… ты стрелять любишь?

— По тетеревам? — уточнила Лизавета просто на всякий случай. А то, сказывали, на границах всякого рода развлечений хватало, о которых людям мирным знать не следовало.

— А хоть бы и по тетеревам… я туточки вторую неделю маюсь, совсем извелась… тетка, как узнала, сразу тятеньке письмецо отбила… вон моя сестрица двоюродная… я ж знаю, что не за меня тетушка беспокоилась, само собою… небось свою Дешечку пристроить получше желает, только у них-то самих денег нетушки. А у тятеньки довольно… он для меня ничего не жалеет. Как узнал про конкурс этот, так сразу и велел собираться… портал купил.

Лизавета с уважением присвистнула, чем заработала одобрительный кивок Авдотьи.

— А то… я бы и поездом, успевала все одно… коня б не бросила… я своего Соколика еще жеребенком взяла, сама растила, сама поила… лучшего жеребца во всей империи не сыскать. Так нет же, уперся, папенька в смысле, а с ним, как упрется, только маменька и могла сладить. Адъютанты не справляются… дал магику тысячу рублей, тот и рад стараться… а у тебя тятенька, стало быть, граф?

— Барон. Это бабкин титул, а родители… — Лизавета почувствовала, как привычно заныло сердце. — Нет их больше…

— Померли?

— Да.

— Давно?

— А какая разница?

— Действительно. — Авдотья следила за кузиной, девицей, следовало сказать, премиленькой, того хрупкого образа, который многим мужчинам видится воплощением всех женских идеалов. — Ишь ты… к Таровицкой прилипла… поверила, что та в императрицы выбьется…

— Таровицкая — это…

— Видишь? Вон там, у колонны… в таком синем платье…

Темно-синем, почти черном. Еще немного, и платье показалось бы слишком уж темным, почти откровенно вдовьим, но, удивительное дело, оно лишь подчеркивало воздушную хрупкую красоту девушки.

— Только и шепчутся, что, мол, весь конкурс и нужен, чтоб ее народу показать… для того и придумали. — Авдотья оперлась на подоконник, охнула, поправила платье, которое задралось с одной стороны, и махнула рукой.

— Думаешь?

— Мой батюшка говорит, что сперва уж диспозицию изучить надо толком, а после теории с планами строить.

Таровицкая, окруженная свитой из двух дюжин красавиц, выглядела истинным совершенством. А так не бывает. То есть в сказках возможно, но…

— Она со всеми приветлива, никому худого слова не скажет, только и приблизить никого не приближает… все наособицу, наособицу… служанок и тех привезла. Мне вот не разрешили Малашку оставить, но я ж не княжна… не знаю… может, оно и вправду… пожелай Лешек ее взять, так ведь мигом старые поднимутся, припомнят и происхождение простое, и мамку подлого сословия… и еще чего… народишко взбаламутят. А вот коль народишко этот сперва к царской невесте расположением проникнется…

Будет совсем иной коленкор.

И Лизавета посмотрела на княжну Таровицкую по-новому.

— А там, видишь? — Авдотья, уже полностью освоившись, подпихнула новую знакомую локтем. — Стоит темненькая такая, глазами зыркает? Это Аглая Одовецкая, она Таровицких на дух не переносит. И есть с чего… говорят, они усадьбу Одовецких сожгли и почти все земли прибрали. Глашку небось тоже извели бы, только старая княгиня еще та лиса, забрала внучку и скрылась… где пряталась — никто не знает. Теперь вот объявилась. И вчера была у императрицы, небось за внучку просила… прежде-то, тятенька говорил, Одовецкие крепко в силе были. Даром что целители, а при троне стояли, а уж старая княгиня и вовсе императрице верной подруженькой была. Так что, может, Таровицкие зря и надеются. Как бы Одовецкие корону не прибрали. Эх, жарко туточки, вся взопрела. — Она помахала веером и призналась: — Бесит.

— Что?

— Все… стоишь тут корова коровой… а эти вон… смеются… думают, что раз я на границе выросла, то дурища… у меня тоже гувернантка, за между прочим, имелась… правда, ее после татарва скрала, но сама виновата, нечего было по ночам на свиданки бегать. Ей говорено было, а нет… тятенька ее после сыскал, только возвращаться она не захотела. А другие не поехали. И из пансиона меня выгнали…

— За что? — удивилась Лизавета.

— Да… за дурость… довели меня. — Авдотья тяжко вздохнула. — И кузина эта… вечно ходила, глазки в пол, такая тихоня… все хвалят, а у меня норов. Папенькин. Вот и… как-то оно вышло, сама не знаю… побила я ее. Немного. Волос подрала… эта в слезы, и другая дура тоже… все верещать стали, что меня боятся… будто я кого первой трогала… туточки тоже… говорю ж, не место тебе. Сожрут.

— Посмотрим. — Лизавета наблюдала за княжной Одовецкой, которая, в свою очередь, не сводила взгляда с княжны Таровицкой, а уж та, в свою очередь, довольно-таки ревниво следила за бледненькой, если не сказать вовсе блеклой девчушкой.

— А… это Снежка. — Авдотья тоже проследила за взглядом. — Тятенькиного старинного приятеля дочка… ее зовут Асинья… красиво, да? Только наши все одно переиначили… ее тоже в жены царевичу прочат…

Не многовато ли у царевича жен?

Нет, будь он из турков или, паче того, асваров, у которых, сказывали, жен может быть четыре, а наложниц и того больше, всем бы место нашлось. Но трон один.